Оказывается, по словам Лебедева-Полянского, политика цензурного ведомства «постепенно видоизменялась». «На первых порах в нашей политике было много элементов воспитательного характера. Мы ставили задачу воспитания писателя, приближения его к советской власти. Мы очень долго возились с такими писателями как, например, Булгаков. Мы все рассчитывали, что Булгаков как-нибудь сумеет перейти на новые рельсы, приблизиться к советскому строительству и пойти вместе с ним попутчиком, если не левым, то хотя бы правым или средним, или каким-нибудь другим». Однако Булгаков «доверия не оправдал»: «Часть писателей пошла с нами, а другая часть писателей, вроде Булгакова, не пошла и осталась самой враждебной нам публикой до последнего момента».

Читатель сам оценит и хамский, ставший модным в то время, партийно-доверительный стиль речи Полянского— напомним, что сказана она в «своем кругу», где стесняться чего-либо уже не нужно (в этом ценность расшифрованной стенограммы, в которой все уже называется своими именами), и ее примитивно-демагогический характер. Заметит читатель и то, что главный цензор безбожно перевирает, ерничая и издеваясь, содержание «Собачьего сердца» — тоже не без изрядной доли демагогии и подтасовки фактов. «Донором» Шарика, как известно, был вовсе не рабочий, а «Клим Григорьевич Чугункин. 25 лет. Холост. Беспартийный, сочувствующий. Судился три раза и оправдан: в первый раз благодаря недостатку улик, второй — происхождение спасло, в 3-й условно к каторге на 15 лет. Кражи. Профессия — игра на балалайке по трактирам», но такой «анамнез» Полянского, конечно, не устраивал.

Вообще, замечу, своей пошлостью и порою безграмотностью речь «ведущего марксистского критика», как называли его тогда, будущего полного академика по части филологии производит такое впечатление, будто сказана она самим героем «Собачьего сердца» — заведующим подотделом очистки Полиграфом Полиграфычем Шариковым.

Именно свора «шариковых», захватившая власть в идеологии и «приводных ремнях партии» — цензуре и литературной критике, — заставила Мастера написать знаменитое письмо «Правительству СССР» весной 1930 г. Они, как пишет Булгаков, «…в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать. И я заявляю, что пресса СССР совершенно права», (подчеркнуто руководителем тогдашнего ОГПУ Генрихом Ягодой). В том же 1930 г. Булгаков смог прочитать такие заключительные, не оставлявшие надежд строки в статье о себе в 1-м томе «Литературной энциклопедии»: «Весь творческий путь Б. — путь классово-враждебного советской действительности человека. Б. — типичный выразитель 27 тенденций «внутренней эмиграции».

Тотально-идеологический подход к литературе уже в 20-е годы стал проявляться в полной мере. От внимания Главлита и его местных отделений не ускользали и писатели, которые, на первый взгляд, были далеки от политики, впрочем, им как раз это и ставилось в вину.

Эту складывавшуюся тогда модель отношений можно проследить на цензурных документах, посвященных даровитому петербургскому поэту и прозаику Константину Константиновичу Вагинову (1899–1934)¹². На протяжении почти полувека его имя было известно лишь узкому кругу историков литературы, интересовавшихся обериутами, да немногим знатокам-библиофилам. Последняя его прижизненная книга вышла в 1931 г.; затем, наступило молчание… И вовсе не по причинам, о которых тотчас же мог подумать наш самый проницательный в мире читатель: мы можем «гордиться», если вспомнить знаменитую песню Галича, посвященную памяти Пастернака, «что он умер в своей постели». Нет, он «не был» и «не подвергался»… Невостребованной, ненужной и даже чуждой официальной, утвержденной литературе оказалась сама поэтика стихов и романов Константина Вагинова. Меж тем, за рубежом, в Италии особенно, к творческому наследию забытого нами писателя был проявлен большой и вполне заслуженный интерес: писались диссертации (особенно значительна работа Леонардо Палеари), выходили один за другим его романы. Известнейший критик, бывший марксист Витторио Страда, усилиями которого, кстати, был впервые издан в 1958 г. роман Пастернака «Доктор Живаго», поставил его в один ряд с Андреем Платоновым. В предисловии к изданному в Италии роману «Бамбочада» им было отмечено «инобытие» вагиновской прозы в культурной и общественной жизни в сравнении с уже угрожающе надвигавшимися признаками огосударствления литературы на рубеже 30-х годов.

Творческое наследие Вагинова сейчас постепенно возвращается: вышел ряд книг, в том числе полный свод его прозы (М., 1991). О «странных» романах Вагинова много ходило в свое время толков и слухов, в том числе и о не совсем благополучной, мягко говоря, цензурной их судьбе. Документальных подтверждений этому не было, но чрезвычайная редкость всех вышедших при его жизни книг — трех сборников стихов и трех романов («Козлиная песнь», 1928, «Труды и дни Свистонова», 1929, и «Бамбочада», 1931) — заставляла предполагать, что они подвергались тем или иным репрессиям.

Сейчас уже можно совершенно точно сказать, что опасения знатоков и любителей имели под собой серьезные основания и нашли подтверждения в архивах цензуры.

Имя Константина Вагинова, причем в крайне неблагоприятном для него контексте, встречается в них по крайней мере четырежды. Впервые — среди бумаг охарактеризованного ранее Политотдела Госиздата РСФСР за 1923 г. — в виде «политредакторского» отзыва об «Антологии петроградских молодых авторов». Он отмечает, что в сборнике есть «хорошие стихи», в частности, Николая Тихонова. «Из остальных, — продолжает он, — лучше всех, пожалуй, Елизавета Полонская, но на мой взгляд, и ее «Петербург», и ее «Город смерти» довольно двусмысленные произведения с точки зрения содержания и освещения» (III — ф. 395, оп. 9, д. 40, л. 209). Любопытно, что через сорок лет в обнаруженной в архиве докладной записке Ленинградского Горлита в Обком КПСС «О некоторых вопросах политикоидеологического содержания художественной литературы и изопродукции, выпускаемой в Ленинграде», имя Елизаветы Григорьевны Полонской (1890–1969) появляется снова — в связи с характеристикой «Дня поэзии» 1962». Наряду с отрывком из «Поэмы без героя» Анны Ахматовой, опубликованным в сборнике, ее стихотворения квалифицируются как «салонные», «камерные», «оторванные от жизни» и советской действительности (I — ф. 359, оп. 2, д. 79, л. 25–26). Главлит оставался верен себе на протяжении многих десятилетий…

«Сомнительны с той же стороны, — говорится в отзыве 1923 г., — и кое-какие стихи Вагинова, — не особенно благополучно у него с «обреченной страной» (само собой разумеется это Россия, а почему она кажется Вагинову обреченной — неизвестно), и его пессимизм не внушает особой симпатии:

Вообще, — заключает рецензент, — поэзия представленных здесь петроградских молодых поэтов пропитана в достаточной мере и мистицизмом, и пессимизмом» и поэтому не мешало, чтобы над представленной здесь антологией произнес свое слово политредактор» (III — ф. 395, оп. 9, д. 40, л. 210). «Слово» было произнесено: антология молодой петроградской поэзии так и не появилась в печати.

Следующий цензурный эпизод связан с первым романом Вагинова «Козлиная песнь» (1928). Он привлек внимание уже после отпечатания всего тиража — на сей раз органов Политконтроля ГПУ, осуществлявших последующую цензуру (см. ранее главу «Карательная цензура»), как бы исправляя «огрехи» и «промашки» собственно органов Главлита. Вскоре после выпуска романа ленинградским издательством «Прибой» ГПУ оповестило Обллит, что роман этот конфискован и потребовало объяснений от цензоров, пропустивших его в порядке предварительного контроля. Те ответили» что «к изданию этой книги у нас было отрицательное отношение, но по настоянию Москвы и совету Отдела печати Обкома (тов. Верхотурский) книга была все-таки выпущена» (I — ф. 31, оп. 1, д. 45, л. 3). Существование этих загадочных «меценатов» в Москве и даже в Обкоме, как можно понять, РКП (б), выглядит довольно странным в биографии Вагинова, совершенно¹ далекого от каких бы то ни было политических игр, и нам еще предстоит расшифровать имена и обстоятельства такого неожиданного заступничества. Тем не менее, перед ГПУ даже они были, видимо, бессильны: роман Вагинова был изъят и большая часть его тиража уничтожена, чем и объясняется его чрезвычайная библиографическая редкость.

Наконец, систематически доставалось от цензуры последнему, вышедшему при его жизни роману «Бамбочада» (1931). Согласно протоколу Коллегии Обллита, на которой обсуждалась продукция выпустившего роман «Издательства писателей в Ленинграде», было признано, что, «несмотря на наличие в нем элементов перестройки (слово это, как мы видим, принадлежит в нашей истории к разряду вечных. — А. Б.), все еще неудовлетворительной в качественном отношении». Более того: издательство «закончило 1931 г. с политическим прорывом, завершив его изданием двух идеологически вредных книг, — «Бамбочадой» Вагинова, искажающей советскую действительность, и «Веселым богом войны» Б. Шмидта, сборником стихотворений, проникнутых идеалистическим мировоззрением и буржуазным пацифизмом (книга эта, впрочем, уже после отпечатания, задержана самим издательством и не увидела света…» (II — ф. 722, оп. 1, д. 186, л. 19). В том же 1932 г. «Бамбочада» попала в «Обзор положения на ленинградском литературном фронте за 2-й квартал 1932 г.», выпущенной Ленобллитом с грифом «Не подлежит оглашению» тиражом в 75 экземпляров. Критикуя ГИХЛ за выпуск «вызвавшего весьма серьезные сомнения» романа Всеволода Иванова «Путешествие в страну, которой еще нет», — «в нем мы видим не изображение Советской действительности, а карикатуру на нее», цензоры добавляют: «В некотором отношении роман напоминает пресловутую «Бамбочаду» Вагинова» (с. 14).