Советская литература

Точнее следовало бы назвать эту главу «Подсоветская литература», ибо под первый устойчивый традиционный термин были искусственно подогнаны и объединены писатели разной, порой противоположной идейной и художественной ориентации. Как известно, 20-е годы — одна из интереснейших эпох в истории русской литературы — отличались разнообразием школ и направлений. Несомненны высокие художественные достижения ряда выдающихся писателей, затем частыа высланных или физически уничтоженных, частью замолчавших, частью приспособившихся к режиму и, в результате, исписавшихся. Но все они могут быть объединены общей участью, проявившейся, прежде всего, в. том, что все без исключения они были отданы под контроль провозглашенной и утвержденной идеологии.

Желающих «поруководить» литераторами и литературным процессом было более, чем достаточно: и «литературоведы в штатском» — сотрудники Главного политического управления, и цензоры созданного Главлита, и правоверные журналисты и литературные критики «напостовского», а затем «рапповского» толка. Последние, надо сказать, своей бдительностью нередко превосходили штатных работников специальных ведомств, не гнушаясь прямыми политическими доносами под маркой литературной критики. И, конечно, вверху пирамиды стояли дирижеры — руководители идеологических отделов ЦК, по чьей указке весь этот хор развязывал время от времени погромные кампании против тех или иных, писателей.

Поразительное и вряд ли случайное совпадение: за четыре дня до выхода постановления Совнаркома о создании Главлита, «Правда» публикует 2 июня 1922 г. статью под устрашающе-выразительным названием — «Диктатура, где твой хлыст?». Непосредственным поводом ее послужила небольшая книжка Юлия Айхенвальда «Поэты и поэтессы», вышедшая незадолго до этого. Внимание автора, прикрывавшегося псевдонимом «О», вызвало благожелательное мнение Айхенвальда о поэзии расстрелянного в августе 1921 г. Н. С. Гумилева и даже рассуждения о том, что в чисто поэтическом отношении Некрасов уступает Тютчеву и Фету. Автор уже прямо переводит разговор в сферу политики: «Мы здесь не литературную критику или антикритику собираемся писать. Мы ставим чисто политический вопрос. Или вернее — зовем к политическому ответу… Книжка г. Айхенвальда насквозь пропитана трусливо-пресмыкающей, гнилой, гневной ненавистью к Октябрю… Это философское, эстетическое, литературное, религиозное лизоблюдство, то есть мразь и дрянь». Мнение «центрального органа» было, как известно, директивным, а сама стилистика и уровень претензий к литературе надолго предопределили и предвосхитили дальнейшее к ней отношение.

Значительное внимание уделял советской литературе в начале 20-х годов Л. Д. Троцкий: он был необразованней других членов Политбюро, хотя вроде бы, как «наркомвоенмор», не имел прямого отношения к искусству. Но он мнил себя главным идеологом, а его книга «Литература и революция», вышедшая в 1923 г., на первых порах предопределила отношение к писателям того или иного направления¹. Все они были разделены им на три группы — «внеоктябрьские», «литературные попутчики революции» и «пролетарские писатели». Троцкий любил время от времени собирать писателей, организовывать совещания на «высшем уровне», порою пытался заигрывать с некоторыми из них и даже защищать (как, например, Бориса Пильняка), но в целом провозглашал приоритет классового подхода к искусству, превратившийся впоследствии в самую примитивную вульгарно-социологическую критику.

Примечателен протокол «Литературной комиссии», собранной 26 июня 1922 г. под председательством Троцкого (сохранился в личном архиве Лебедева-Полянского— V — ф. 597, оп. 6, д. 1). Первым пунктом было объявлено «считать настоящее совещание строго секретным», а вторым — «устроить широкую беседу поэтов и писателей советского умонаправленир самых различных художественных группировок по вопросам задачи искусства в нынешнюю эпоху». Как можно понять, созыв такого совещания был вызван «намечающимся непартийным, частным издательством», провозглашенном в начале Нэпа. Не менее характерно, что протоколом этим предусматривалось создать такую обстановку на совещании, «при которой бы писатели не стеснялись, то есть чтобы на беседе не было советских работников, занимающих сколько-нибудь ответственные посты». Еще более выразителен пункт 3-й протокола: «Тов. Полянскому запретить присутствие на первой беседе» — потому, видимо, чтобы фигура первого и главного цензора страны не «смущала» писателей… Но на секретных совещаниях он, конечно, присутствовал; более того, через два года (1924 г.) Троцкий включил его в состав «совещания товарищей, интересующихся художественной литературой, литературной критикой, с целью установления более точного отношения партии к литературе. Те или другие выводы и предложения совещания… могут быть предложены Политбюро ЦК»².

На первых порах — в дальнейшем необходимость в этом отпала — Троцкий возглавлял и инициировал достаточно циничные игры с «попутчиками», стремясь подчинить их талант «потребностям революции», тем более, что среди «пролетарских» писателей особых талантов не обнаруживалось. Впрочем у него были в этом смысле достойные предшественники, в числе которых сам основоположник марксизма, который советовал редактору газеты И. Вейдемейеру «чутко» относиться к поэту Фердинанду Фрейлиграту, «не скупиться на комплименты», следить за тем, чтобы стихи его «напечатали как следует». Маркс писал редактору, что поэта «нужно приласкать, чтобы заставить (подчеркнуто нами. — А. Б.) петь»³. Комментариев здесь, кажется, не требуется…

Но вернемся непосредственно к документам Главлита. Характерно, что аббревиатура эта первоначально расшифровывалась как «Главное управление по делам литературы и издательств» — как мы видим, литература здесь вынесена на первое место, и не случайно: наблюдение за ней ставилось в одну из самых главных задач цензурного ведомства. Контроль за литературным процессом совершался как в порядке предварительной, так и последующей, карательной цензур. Нередки случаи появления особых циркуляров Главлита, которые заранее готовили цензурные органы к попыткам «протаскивания в печать» нежелательных произведений, пока еще хранящихся в портфелях авторов (сведения эти, как надо полагать, добывались агентурным путем). Попав один раз в орбиту внимания Главлита, та или иная вещь обречена была на замалчивание: все местные инстанции должны были следить за тем, чтобы она не была напечатана. Всем местным органам цензуры сообщено было, например, что издательство «Мысль» в 1928 г. собирается выпустить сочинения Сергеева-Ценского, включив в него повесть «Обреченные на гибель», что решительно недопустимо». Писатель заглавием этой вещи как бы действительно предвосхитил ее дальнейшую судьбу: повесть, точнее роман, вошедший в эпопею «Преображение России», издательством «Мысль» тогда издан не был. Есть сведения, что он был выпущен в издательстве «Московского товарищества писателей» в 1929 г., но экземпляра этого издания нет даже в Гос. публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина..

Такие же циркуляры выходили время от времени,, имея в виду возможные попытки публикаций ряда произведений Замятина, Пильняка, Булгакова и других, «крамольных авторов».

Писателям пришлось иметь дело с малообразованными, как правило, чиновниками Главлита. Бесподобную характеристику дал одному из сотрудников Ленгублита Корней Чуковский в дневнике 1924 г. «29 сентября. В цензуре дело серьезно. Юноша Петров, очень красивый молодой человек, но несомненно беззаботный по части словесности»⁴. Дело возникло в связи с изданием петроградского журнала «Русский современник» (1924, № 1–4), к выпуску которого Чуковский, как уже говорилось, имел непосредственное отношение. «Долго допрашивал меня, — продолжает писатель, — кто наши ближайшие сотрудники. Я ответил, что это видно из книжки журнала: кто больше пишет, тот и ближайший». Цензор путает Тынянова с поэтом А. И. Тиняковым, Чуковский комментирует: «Удивительная неосведомленность всех прикосновенных к Главлиту».

Подозрительным выглядело не только критическое отношение к советской действительности, но «демонстративный уход» от нее. Как писала «старая» «Литературная энциклопедия» в 1930 г., «Русский современник» тщательно избегает политических вопросов. Неприятие революции сказывается именно в воздержании от «политики», в бегстве от советской действительности в область «чистого искусства» (Ахматова, Клюев, Сологуб), в художественном «отрицании» этой действительности (Е. Замятин, Б. Пильняк), в критических нападках на молодую пролетарскую литературу (Ю. Тынянов)…» (т. 4, с. 255). «Упорное нежелание примириться с социалистической революцией неизменно приводит их (т. е. журналы, подобные «Русскому современнику». — А. Б.) к гибели», — подводит итог автор этой статьи, не акцентируя, конечно, внимания на том, что «гибель» наступает не по своей воле, а в силу пресловутых «независящих обстоятельств». Против журнала в 1924 г. началась настоящая травля, принял в ней участие и Троцкий. Журнал был закрыт навсегда, что нашло отражение в запрещенном цензурой стихотворении С. Маршака, оказавшемся в «Чукоккале»: