О чем нельзя писать: цензурные циркуляры

Так писал в стихотворении «О чем можно писать» поэт-сатирик В. В. Трофимов в рождественском номере журнала «Бурелом» в конце 1905 г., намекая на «политические статьи» тогдашнего Уголовного уложения. Но… «нет ничего нового под солнцем»: в конце XVIII в. великий Бомарше устами своего героя Фигаро говорил так: «Пока я пребывал на казенных хлебах, в Мадриде была введена свободная продажа любых изделий, вплоть до изделий печатных… я только не имею права касаться в моих статьях власти, религии, политики, нравственности, должностных лиц, благонадежных корпораций, Оперного театра, равно как и других театров, а также всех лиц, имеющих к чему-либо отношение, — обо всем остальном я имею право писать свободно под надзором двух-трех цензоров».

«Обличителям» цензурного произвола все-таки даже в дурном сне не мог бы присниться тот тотальный контроль, который был установлен «Министерством правды» сразу же после его учреждения. Русский поэт-сатирик все же смог опубликовать свой выпад против цензурных репрессий, так же, как и Бомарше (хотя в с некоторыми затруднениями) смог поставить свою «Женитьбу Фигаро», причем даже на придворном театре (1783 г.). Даже робкие попытки критики органов Главлита в 20-е годы, как мы видели, вызывали самую резкую реакцию с его стороны. Для того, чтобы пресечь их окончательно, в 1925 г. был выпущен специальный цензурный циркуляр: «Запрещается печатание всякого рода статей, заметок и объявлений, обращающих внимание на работу органов предварительного и последующего контроля печатного материала». Этого показалось недостаточно: в печать изредка проскальзывали заметки, касающиеся работы этих учреждений, а посему через два года вышел другой, еще более грозный циркуляр: «О материале, дискредитирующем работу цензурных органов: всякого рода сведения (статьи, заметки и т. п.), дискредитирующие работу предварительного и последующего контроля печатного материала, а также материал, раскрывающий существующие формы и методы цензурной работы… к печати не допускаются» (I — ф.31, оп. 2, д. 32, л. 8; д. 52, л. 90).

Издание таких циркуляров сразу же стало самым распространенным и эффективным методом контроля. Рассылались они по всем местным инстанциям, и выглядели так:

«РСФСР

Народный комиссариат просвещения

Главное управление по делам литературы и издательств («Главлит»)

Всем губ. край и обллитам. Всем политредакторам и уполномоченным Главлита при типографиях, издательствах, редакциях газет и журналов.

24 октября 1924 г.

В развитие циркуляра от 5 сентября с. г. за № 828 Главлит предлагает не допускать опубликования в печати конкретных мероприятий и сведений о политике цен, как всесоюзных, так и в отношении отдельных районов, лимитов (предельных цен) не только для хлебозаготовительных организаций, но и вообще на заготовительном рынке.

Заведующий Главлитом (Лебедев-Полянский)».

Все эти циркуляры были строго засекречены: на каждом из них «в шапке» неизменно присутствует помета: «Секретно» (или «строго секретно»). Срочно». Предлагались они к «неуклонному исполнению», и каждый случай невыполнения разбирался на самом высшем уровне, вызывая репрессии против цензоров «по партийной и советской линии». Колоссальный, увеличивающийся год от года аппарат «лйтовских» органов, строго руководствовался спущенными сверху инструкциями и циркулярами Главлита. Одновременно он должен был проявлять бдительность и классовое чутье, искореняя а печати все, до чего еще не дошли руки Главлита: «учитывать местную специфику», быстро, еще до выхода соответствующего циркуляра, откликаться на злобу дня, руководствуясь партийными документами и материалами центральной прессы.

Время от времени цензурные циркуляры сводились в особые «Перечни сведений, составляющих тайну и не подлежащих распространению в целях охранения политико-экономических интересов СССР». Первый из них вышел уже в 1925 г. — в виде 16-страничной брошюры с грифом «Совершенно секретно», причем каждая из них была нумерована. Мне удалось познакомиться в архивах с некоторыми из них, например, с экземпляром № 8, хранящемся в Архиве литературы и искусства в Петербурге (далее: I — ф. 31, оп. 2, д. 31, л. 2–9). В общей сложности, в этом перечне указано 96 пунктов или «позиций», не подлежащих разрешению. Приведем лишь некоторые из них, и нам станет ясно, насколько жестоким и всепроникающим стал цензурный контроль в новых условиях;

«§ 1. Статистические данные о беспризорных и безработных элементах, контрреволюционных налетах на правительственные учреждения.

§ 2. О столкновениях органов власти с крестьянами при проведении налоговых и фискальных мероприятий, а также столкновения по поводу принуждения граждан к выполнению трудповинности.

§ 62. Сведения о санитарном состоянии мест заклюния.

§ 82. Сведения о количестве преступлений, о партийном составе обвиняемых и о количестве решений суда с применением высшей меры наказания печатать нв разрешается.

§ 91. Запрещается печатать сообщения о самоубийствах и случаях умопомешательства, на почве безработицы и голода».

Согласно «Перечню» не разрешалось также печатать «сведения о наличии медикаментов» в аптеках (I), «сведения о помощи в районах, охваченных неурожаем» и т. д. Не оставляла надежд для авторов особая пометка в конце этого перечня: «Рекомендуется в сомнительных случаях согласовывать материал с заинтересованными ведомствами». Мы снова видим здесь возврат к эпохе Николая I, когда расцвела так называемая ведомственная цензура (см. «Пролог»). В дополненный и переработанный «Перечень…» 1927 г., в связи с «обострением классовой борьбы», вошли и другие параграфы, предписывавшие запрещать сведения: «О волнениях, забастовках, беспорядках, манифестациях и т. п.; о политических настроениях, волнениях, забастовках в рабоче-крестьянских массах». Крайне любопытно примечание к этому параграфу: «Сведения о забастовках на частных предприятиях (кроме концессионных) печатать можно»: ясно, что нужно было скомпрометировать их в связи с принятым уже тогда решением Политбюро о свертывании Нэпа. Примета времени — в тех пунктах «Перечня…» 1927 г., которые как бы заранее готовили цензоров к начавшимся в конце 20-х — начале 30-х годов политическим процессам («Шахтинское дело», «Процесс Промпартии» и т. д.). Запрещено было публиковать материалы о «количестве политических преступлений», «о роспуске буржуазных и кулацких Советов и о репрессиях, предпринимаемых по отношению к ним», «об административных высылках социально опасного элемента, как массовых, так и единичных». Сведения о политических процессах «вредителей» печатались, конечно, в газетах того времени, но каждый раз исключительно с санкции партийных властей: самодеятельности здесь не допускалось.

Тщательно оберегалась тайна концлагерей (они тогда так и назывались) ОГПУ, о чем свидетельствует циркуляр 1926 г.:

«Главлит Секретно. Циркулярно.

13. У.26 г. Всем Гублитам и политредакторам.

За последнее время в периодической печати появился целый ряд статей и заметок о деятельности Соловецких концлагерей ОГПУ, о жизни заключенных в них, причем материалы об этом поступают из разных источников. Главлит предлагает не допускать без разрешения спецотдела ОГПУ помещения в прессе подобных статей, заметок и т. п. Зав. Главлитом (Лебедев-Полянский)» (I — ф, 31, оп. 2, д. 33, л. 97). Заметим все же, что тогда выпускался типографским способом даже журнал «Соловецкие острова», в котором печатали свои статьи, воспоминания, художественные произведения и т. п. сами политические заключенные, «ка-эры», как их называли. В 20-е годы выходил и ряд газет, печатавшихся в политических лагерях, — разумеется, под надзором «политико-воспитательной части» (в дальнейшем все это кончилось). В 1929 г. циркулярно запрещено было публиковать сведения о Беломорско-Балтийском канале; в 1933 г., как мы знаем, вышла целая книга о нем, написанная «инженерами человеческих душ» — советскими писателями, совершившими путешествие на него и наблюдавшие «перековку», но опять-таки по инициативе партийных органов.

Неоднократно рассылались главлитовские циркуляры об ужесточении контроля за публикацией сведений, касающихся «тайн Кремля» и его вождей. Начиная; с 1924 г., под грифом «Сов. секретно», предписывалось изымать из местной прессы сведения «о маршрутах их центра, остановках, местах выступления членов Правительства СССР и членов ЦК РКП»; запрещалось «посылать без ведома ОГПУ репортеров и фотографов» и т. д.» Такие материалы могли помещаться в газетах только в тех случаях, «когда в них не указываются время и место пребывания данного лица» (интересно, как на практике это можно было бы осуществить?).

В сферу внимания цензоров должны были входить все публикации, в которых так или иначе говорилось о зданиях, которые могут посещать вожди, и не только о самих кремлевских сооружениях. По поводу последних в «Перечне..» 1925 г. существовал даже особый (параграф 95: «Запрещается публикация сведений о Кремле, кремлевских стенах, выходах и входах и т. п. как современного, так и исторического характера, до согласования их с комендантом Кремля». Большой театр, который всегда считался «придворным», поскольку часто посещался партийными вождями, также должен быть окружен тайной: