«Главлит. Секретно. Циркулярно.
29 июня 1926 г. Всем политредакторам Главлита
Главлит предлагает до полного окончания ремонта в Государственном Большом театре — не допускать в печати заметок, освещающих ход ремонта. По окончании же ремонта допускать в печать подобные заметки лишь по согласованию таковых с комендантом Кремля тоз. Петерсом» (I — ф. 31, оп. 2, д. 31, л. 108). Как мы видим, «касаться Оперного театра» в статьях нельзя было не только «в Испании» XVIII в., о чем писал Бомарше (разумеется, под ней понималась современная ему Франция), но и в России ХХ-го.
В «год великого перелома», совпавший с 50-летием Сталина и началом невиданного возвеличивания «человека с усами», вышел целый ряд главлитовских циркуляров, предписывавших «канонизировать» образ вождя, устраняя все, что могло бы бросить тень на него, — даже на внешний его облик. 20 декабря, например, был издан особый циркуляр, предлагавший местным органам «следить за тем, чтобы клише портрета Сталина были изготовлены только со снимков, полученных из «Пресс-клише» РОСТА. Других портретов и снимков к печати не разрешать» (Там же, д. 40, л. 3).
Еще ранее, приблизительно с 1925–1926 гг., началось изгнание из самой памяти имен его политических противников и главного из них — Троцкого. В отличие от оруэлловского романа, в котором власти «англосоца» организуют для толпы обязательные «пятиминутки ненависти», показывая во весь экран лицо главного врата— Гольдберга, цензурными циркулярами запрещалась не только публикация фотографий «врагов народа», но сами имена их должны были подаваться в особом контексте, сопровождаясь санкционированными и утвержденными на самом верху соответствующими эпитетами. В дальнейшем, после проведения политической кампании, они должны были вообще исчезнуть в публикациях, — ситуация, обратная сюжету тыняновского «Поручика Киже»:. реальное лицо объявлено как бы «несуществующим». Это был и признак того, что вскоре оно исчезнет и физически, как это часто бывало в годы Большого террора. Началось перекраивание истории…
Ранее уже говорилось о том, как бдительно охраняла цензура тайны родственной, точнее — вышестоящей организации — органов ОГПУ. И в циркулярах, и в сводном «Перечне…» не раз настойчиво напоминалось о необходимости строго контролировать печать в этом отношении: любая публикация должна разрешаться только с их ведома. Главлит не только запрещал их, но принимал меры к тому, чтобы оповестить все без исключения местные органы цензуры о «готовящейся акции»:
«Главлит. Секретно. Циркулярно.
3. XII. 2X5 г. Всем Гублитам, политредакторам
В связи с полученными сведениями о том, что запрещенный Ленгублитом рассказ Заводчикова «Взятка», расшифровывающий работу органов ОГПУ, предположен к печатанию в других городах, Главлит предлагает не допускать печатания указанного рассказа. Зав. Главлитом (Лебедев-Полянский)» (Там же, ф. 31, л. 47).
Литераторы 20-х годов, видимо, хорошо знали о существовании такой циркулярной практики: «попасть в циркуляр» — означало тотальное запрещение публикации в печати чего бы то ни было. В этом смысле характерна сценка, зафиксированная в «Дневнике» Корнея Чуковского. Встретив в июне 1925 г. на улице И. А. Острецова, начальника Ленгублита (тогда еще такие патриархальные сцены были возможны), он узнал, что «в Гублит поступила рецензия обо всех ваших книгах», как выразился главный цензор Ленинграда, «и там указаны все ваши недостатки». Чуковский сразу же тревожно спрашивает: «Рецензия или циркуляр?..», и слышит «успокаивающий ответ: «Нет, рецензия, но… конечно, вроде циркуляра»1.
В 20-е годы — эпоху самой оголтелой, разнузданной атеистической пропаганды, особое внимание уделялось в цензурных проскрипционных списках и распоряжениях религиозной тематике. Естественно — в целях максимального ограничения, а еще желательнее — сведению к нулю публикаций. Разрешение их не доверялось местным цензурным инстанциям, даже такой проверенной как ленинградской. Об этом говорит такой циркуляр от 25 мая 1926 г.:
«Главлит. Строго секретно. Всем Гублитам
На местах следует рассматривать только материалы, предназначенные к опубликованию в изданиях типа «Епархиальных ведомостей», содержащих в себе только официально административные материалы, объем и тираж которых согласованы с Главлитом при их регистрации. Все же прочие рукописи и материалы церковного, справочного и пропагандистского характера должны просматриваться исключительно в центре и поэтому вам надлежит пересылать их в Главлит» (I — ф. 31, оп. 2, д. 31, л. 106).
В других циркулярах неоднократно напоминалось, что разрешению подлежат только рукописи догматического характера, да и то лишь в изданиях самого патриаршества. Издания Библии изредка все же разрешались, но тираж их должен был быть обязательно согласован с органами Главлита: обычно он «срезался» самым существенным образом. Особым циркуляром предписывалось «во всех без исключения рукописях, кроме богослужебных, не допускать печатания с больших букв: «бог», «господь», «дух» и т. п.», следить за тем, чтобы даже в религиозных изданиях не употреблялась «старая орфография» и т. д. Таково на практике провозглашенное «отделение церкви от государства»…
Верховный орган цензуры внимательно следил за тем, чтобы не была брошена тень на антирелигиозную пропаганду, о чем свидетельствует такой курьезный циркуляр от 23 ноября 1926 г.:
«Главлит предлагает не допускать устройства антирелигиозных диспутов гр. А. Б. Ярославского, ввиду того, что своими выступлениями он дискредитирует антирелигиозную пропаганду и вводит в заблуждение, так как во многих городах его принимают за тов. Ем. Ярославского» (Там же, л. 166. «Честь главного атеиста страны», Емельяна Ярославского, была таким образом спасена).
Полнейшей тайной должно было быть окружено истинное экономическое положение страны и народа. Ни в коем случае не могли разрешаться в цензурных органах публикации, рисующие бедствия людей, тем более, голод. Уже в самом начале, в 1923 г., Главлит использует все имеющиеся в его распоряжении средства, запретительные циркуляры, прежде всего. Как и в других случаях, принимаются упреждающие меры возможной публикации такого рода материалов в печати, даже только готовящихся авторами, о чем цензуре становится известно по агентурным источникам. 26 июня 1923 г. вышел, например, такой секретный циркуляр:
«По имеющимся сведениям, неким А. Вайнштейном предполагается к изданию исследование, касающееся вопроса налогов, лежащих на сельском населении. Исследование, носящее научный характер, пытается провести мысль о крайней обременительности налогов при советском режиме. В случае, если подобная рукопись будет вам представлена каким-либо издательством, пропуску она не подлежит. Лебедев-Полянский» (I — ф. 31, оп. 2, д. 19, л. 107).
Начинается пора тотального засекречивания, доведенная с течением времени до полного абсурда. В указанных выше «Перечнях, составляющих тайну» большое место занимают статьи, предполагающие охранение «военных секретов» (дислокации войск, вооружение и т. п.), и в этом негг ничего странного; иное дело цензурная практика, объявлявшая таковыми самые невинные вещи. В разряд «экономических секретов» также попадали сведения, из которых никогда прежде не делалось тайн. Тщательно скрывались, например, сведения об экспорте пшеницы в 20-е годы, и не столько в целях поддержания выгодной для СССР коньюнктуры на мировом рынке, сколько в целях сокрытия самого этого факта от своего народа. Как известно, в 30-е годы, даже в год страшного голода на Украине (1933 г.), экспорт хлеба продолжался, о чем население не должно было догадываться.
Многочисленные циркуляры предписывали «впредь до изменения не разрешать публиковать в печати конкретных данных об урожае этого года, то есть общие цифры урожая, цифры по отдельным культурам и районам». Запрещалось публиковать сведения о ходе сельскохозяйственных работ, видах на урожай и т. д. Цензор газеты «Псковский набат» в 1928 г. получил даже выговор за пропуск в ней заметки «Богатые перспективы», в которой был указан план экспорта груздей (!) за границу из Псковской области, а также за разрешение публиковать в газете сообщения о ходе льнозаготовок, заготовок «кожсырья» и пушнины (I — ф. 281, оп. 1, д. 34, л. 12).
Цензоры местных газет, надо сказать, были поставлены в двусмысленное положение. С одной стороны, все местные газеты были уже к тому времени органами райкомов и горкомов, и выходили под наблюдением секретарей по идеологии; сами же уполномоченные Обллитов должны были, как члены партии, подчиняться им. Но, с другой стороны, они должны были строго выполнять циркулярные указания центра. В архиве Ленгублита сохранилось немало буквально слезных донесений районных уполномоченных, жалующихся на «самоуправство» секретарей. Последние, естественно, должны были подавать товар лицом, рапортуя о небывалых экономических успехах района, о трудовых подвигах колхозников, об успешном ходе посевных, уборочных и прочих кампаний. «Мобилизовывать» массы должна была и подведомственная им печать, сообщая об этом на своих страницах. На специальном совещании Ленобллита, созванном в 1929 г., руководство отмечало многочисленные случаи нарушения и неисполнения циркуляров, разосланных на места. Выступавшие в прениях уполномоченные чуть ли не в один голос жаловались на то, что они «испытывают давление со стороны ответственных работников», оправдывая огрехи в своей работе тем, что «ответственные работники требуют публиковать запрещенные циркулярами сведения об успешном ходе заготовок» (I — ф. 281, оп. 1, д. 22, л. 6).