II
Опустившись на землю возле правого колена супруга, Ненова половина испустила два довольно сильных вздоха, необычайно похожих на вздохи, испускаемые теми животными, о которых я упоминал в первой главе, или же присноблаженными монахами, имевшими счастье скушать оку[88] фасоли, блюдо тертых бобов (сдобренных хорошей порцией деревянного масла) да семифунтового карпа и выпить две оки белого да оку красного вина. По всему было видно, что гениальная скопидомка не любит жары, благодаря которой ее тучное тело выделяло такое количество пота, что даже чорбаджи Нено был иной раз вынужден заткнуть нос.
— Тебе жарко? — спросил Нено.
— Жарко, — ответила Неновица.
— Ты спала?
— Из-за этой проклятой жарищи не могла заснуть.
— Приляг рядом со мной.
— Рядом с тобой тоже жарко.
— Так иди под большой каштан.
— Жарко и там… Почему ты не велишь его срубить? Десять возов дров получили бы… Ведь он уж бесплодный… Ох, жарко! Отец Илья евангелие читал, — там так и сказано: дерево, которое не приносит плодов, надо срубить и сжечь… Проклятые мухи! Прямо в нос заползают!..
После этой важной беседы, точь-в-точь похожей на текст катехизиса, так как она тоже состояла из одних вопросов и ответов, с незначительными отступлениями и практическими замечаниями экономной хозяйки, оба супруга так безмятежно захрапели, что вулкан разъярился до последнего предела, усиленно заработал и стал извергать столь изобильные потоки лавы, что если б даже злосчастные Помпея и Геркуланум устроились в верхней части Неновой бороды, то и в этом случае судьба их была бы печальна. А между двумя губками Неновицы, расположенными посреди двух белых полушарий, происходило нечто неопределенное, несколько похожее на действие поддувала, которым пользуются лудильщики.
Между тем Иван, отличавшийся расторопностью, сделал три довольно трудных дела: во-первых, навестил работниц, велел им работать поусердней, кинул сердитый взгляд на пожилых, отпустил несколько скоромных шуток молодым, подмигнул разок-другой хорошеньким и подкрутил усы; во-вторых, отыскал барчука, гонявшегося по полю за чужими гусями, помог ему понадергать у них перьев, сказал ему, чтоб он шел к отцу, что он, Иван, нашел гнездо черного дрозда, и т. д. и т. п.; в-третьих, вытащил из колодца ведро с порядочной флягой розовой водки и явился к своему повелителю.
— Где гнездо? Где воробышек? Ты мне сказал, что папа воробышка поймал… Где дрозды? Иван-баран, цыганский барабан! Ивашенька, чурбашенька, влезь на черешню, нарви черешенок! Постой, дай я на тебя вскочу!.. Ты — моя лошадка… Папа говорит: у тебя на голове куропатки завелись…
После этих благонравных речей, свойственных всем балованным, сытым и довольным чорбаджийским детям, Никола всунул правую ногу в карман слуги, ухватился за его плечо и хотел на него взгромоздиться. Но млекопитающее ничто, не ожидавшее этой атаки, отшатнулось, и чорбаджийское дитятко оказалось на земле. Картина получилась живописная. Пострадавший герой заревел, словно его резали, схватил ничто за руку и так ловко укусил ему палец, что порядочное количество крови попало юному созданию в рот и потекло по подбородку. Чорбаджийка проснулась.
— В чем дело? Что случилось? Кто разбил тебе губы? — вопросил вулкан, и по лицу его потекли крупные капли пота.
— Пойди сюда, милый, пойди, сынок! Скажи, кто тебе губки разбил? Не плачь, детка! — говорила нежная мамаша, так сладострастно потягиваясь, что если бы Нено не почесал себе бок, сам Юпитер превратился бы в лебедя или по крайней мере в быка.
— Это И-и-иван меня пнул! Ой-ой-ой, мама-а-а-а! Убил совсем, — ответил чорбаджийский сынок, красный, как пион.
Вулкан и его благоверная пришли в такую ярость, что все попытки Ивана доказать свою невиновность, все его объяснения насчет того, что кровь на губах и подбородке их сына принадлежит ему, Ивану, потерпели крушение, и он отправился «плакать на реках вавилонских».
В то время Николе уже исполнилось одиннадцать лет, хотя мать его, как всякая молодящаяся мамаша, и утверждала, будто на спаса ему только пошел десятый.
— А мне сдается, что он маленько постарше, — говорила какая-нибудь родственница или приятельница.
— Если не веришь, спроси отца Илью, — отвечала Неновица.
— А разве его отец Илья крестил? — спрашивала приятельница.
— Крестил отец Иван Славей, — отвечала та.
— Отец Иван? Да разве ты не знаешь, что он десять лет как не служит и не совершает треб? — продолжала безжалостная собеседница, не считающаяся с тем, что хорошенькие женщины не любят противоречий.
— При чем тут отец Иван? На что он мне нужен, твой отец Иван? Я никакого отца Ивана знать не хочу. Про отца Ивана и про отца Желязку и говорить-то стыдно! — горячилась чорбаджийка, стараясь, как обычно делается в таких случаях, замять неприятный разговор и дать ему другое направление. — Знаешь, что отец Иван с отцом Желязкой на пасху в новой церкви устроили? Напились и пришли в церковь обедню пасхальную служить… Один — мр-мр-мр — гудит, другой — мр, мр, мр — за ним. И смех и грех!.. Отец Илья глядел-глядел на них из алтаря — и говорит: «Назюзюкались оба как сапожники, драгоценные мои пастыри духовные!»
Как бы то ни было, Николчо родился в 1849 году, на спаса, в полночь. Бабка, которая пуповину ему перерезала, до сих пор жива, так что если кто пожелает проверить справедливость моих слов, тому стоит только съездить в Казанлык, зайти в новую церковь и спросить, жива ли бабушка Ирина, которая просфоры ставит. Если ему скажут, что жива, он должен купить литр розовой водки, войти в каморку у ворот монастыря, угостить старушку, после чего может задавать ей вопросы, относящиеся к казанлыкской хронике. Только надо иметь в виду, что не следует ходить к бабушке Ирине в пятницу, так как в этот день она печет просвирки и не пьет. Если вы зайдете к ней в каморку в воскресенье после службы, она попросит вас сесть, пожалуется на людскую неблагодарность, произнесет несколько соленых словечек по адресу церковных старост и молодого священника и сообщит вам несколько нескромных эпизодов из истории Казанлыка.
— Ты о каком Николчо спрашиваешь-то? О Неновом, что ли? Такой же безобразник, как отец его. Принимала я у них, — они мне два ирмилика[89] дали, две баклаги вина, пол-оки водки да узкое толстое полотенце. А богатые люди! Подавись они богатством своим! Роды легкие были. Я тогда еще молодая была и дело свое хорошо знала. Нынче-то уж никуда не гожусь. Без Марианы, монашки нашей, и просфор-то не поставлю… Да, спасибо, люди добрые не забывают. Неделю тому оженила я тут одного паренька — золотой заработала. До того как в монастырь попала, мне полегче жилось. А теперь не выходит. «Монашкам в мирские дела мешаться не полагается», — так в прошлом году молодой учитель сказал, который с Кузмановой дочкой грех сотворил… Никола здоровеньким ребеночком был — не плакал, спал день и ночь. Мать Пелагея, игуменья, говорит: «Коли дитя спит много, так непременно ленивым вырастет, увальнем, а ежели мало спит и плачет день и ночь, так проворным, смышленым парнем станет». А я скажу: неверно это. Николчо смирным и сонным ребенком был, а теперь вокруг него — дым коромыслом!.. Чего баловство не сделает! Я так полагаю, толку из него не будет! Ежели сам не утопится, так на виселицу попадет… Умные люди говорят: «Поповские сыновья — дьяволу внучата»; а я так скажу: чорбаджийские сыновья внучат самого сатаны за пояс заткнут. Кто в городе озорничает? Чорбаджийские сынки. Кто к молоденьким монашкам пристает, через стены монастырские лазает? Они. Кто по корчмам пьяный шатается и в кофейнях ночует? Они же.
Но оставим бабушку Ирину: у нее уж так заведено — не только к молодежи, но и к нашим монастырским праведницам придираться, хоть сама она в молодости не меньше калоферских духовных сестер грешила. Поищем более объективных данных для нашего психологического анализа.
В 1849 году чорбаджи Нено, всем сердцем стремившийся к полной и совершенной домашней тишине, которую готов был купить любой ценой, приобрел сына. О, появление последнего имело огромное влияние на весь его образ жизни! Как только Николчо появился на свет, Нено согнулся в дугу перед своей властной женой, превратился в ее покорного слугу и безответного раба. Словом, его возлюбленные тишина и спокойствие остались при нем даже в то время, когда вышивка на груди у жены получила желтоватый оттенок: он стал находить удовлетворение, спокойствие и тишину даже в своеволии супруги…
Николчо был принят в лоно христианской церкви, как мы уже знаем от самой родительницы, отцом Иваном Славеем, а восприемником был Никола Искра, по прозвищу «Колю дал, Колю взял». Этим титулом бая Колю наградило все казанлыкское гражданство — и вполне заслуженно. Надо вам сказать, что ни один титул, какой только давался кому бы то ни было в подлунной, хотя бы даже какому-нибудь русскому генералу, не приставал к своему носителю так крепко, как прозвище «Колю дал, Колю взял» к баю Николе Искре. В самом деле, все мы прекрасно знаем, что множество генералов получили свой титул не за способности, а оттого что солдаты их шли на смерть без страха. А наш Колю Искра боролся против грубого человечества с мужеством и упорством без чьей бы то ни было помощи, и его лозунг «Колю дал, Колю взял» имел большое значение не только для Казанлыка и казанлыкских вдовиц, но и для той коммерческой науки, которая носит название бухгалтерии. Казанлыкцы говорили, что если б Колю Искра поработал хоть месяц во всемогущей конторе барона Ротшильда в качестве бухгалтера, его сиятельство обязательно был бы назначен на пост французского министра финансов, так как в нынешний, девятнадцатый, век продукты Калифорнии[90] имеют гораздо более важное значение, чем великие мысли Робера Тюрго и политико-экономические теории Адама Смита.