«Я объехал полуденный берег»

В Гурзуфе, когда начало возвращаться к Пушкину душевное равновесие, смятенье поулеглось и чувства оживились, он взялся за перо.

Со стороны казалось, будто все последние месяцы он пребывал в бездеятельности. Но так лишь казалось. За внешней бездеятельностью скрывалась напряжённая работа мысли. Он думал о себе, о своём поколении, о том, что не может писать по-старому.

В Горячеводске пришло название новой поэмы — «Кавказ». Она мало-помалу складывалась. И теперь, когда он вновь обрёл способность работать, просилась на бумагу. Он наметил план: «Аул. Пленник. Дева. Любовь. Бешту. Черкесы. Пиры. Песни. Воспоминания. Тайна. Набег. Ночь. Побег».

Набрасывал вчерне:

Материал подсказала сама жизнь: Кавказ, горцы и он — столичный житель, среди первозданной природы. О «кавказских пленниках» — русских солдатах и офицерах, захваченных горцами, — слышал не раз и даже встретил недавно такого пленника в маленьком духане вблизи Горячеводска. Это был старый солдат-инвалид. Он рассказывал, как жил в плену у черкесов.

Героем поэмы будет «кавказский пленник» — молодой человек из цивилизованного общества, разочарованный и пресыщенный, очутившийся на Кавказе в поисках свободы.

Это было начало, первые наброски, над которыми предстояло ещё работать и работать. В поэму он вложил много личного, но замысел её шире. «Я не гожусь в герои романтического стихотворения. Я в нём хотел изобразить это равнодушие к жизни и к её наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодёжи 19-го века».

Он писал свою первую романтическую поэму, первую поэму о «герое времени», о своём молодом современнике.

Между тем приближался день отъезда из Гурзуфа. Генерала Раевского дела призывали в Киев.

5 сентября оба Раевские и Пушкин верхом на татарских лошадях, захватив проводника, тронулись в путь через горы. Этот путь был тяжёл, но красив, живописен. Южный берег Крыма, подъём на Яйлу — гряду крымских гор, спуск в Байдарскую долину, затем Георгиевский монастырь и Бахчисарай…

Дамы решили немного задержаться и избрали для возвращения другую дорогу — более лёгкую, пригодную для экипажей. С ними остался и дядька Пушкина — Никита.

Привычные татарские лошади уверенно ступали по каменистой дороге. «Что ни шаг вперёд, то дорога труднее, и места живописнее… Седые облака, как растянутая вата, перепоясывали Яйлу. Мы иногда поднимались к ним, находились в области туч, и платье обмокало на нас как после сильного дождя. Вёрст десять спускаешься до деревни Никиты; от неё до мыса того же имени, дорога идёт крутым спуском версты на две и более, сквозь густой лес… Деревья в три обхвата, шелковичные, ореховые, гранатовые, фиговые и множество других… Дикий виноград вьётся около них и на ветвях чужих кладет тяжёлые грозди свои, которых бы сам не в силах был сдержать… Но дикость исчезла; передо мною Никитский сад, устроенный уступами на мысе». Так описывает дорогу от Гурзуфа до Никитского сада Муравьёв-Апостол.

Сквозь девственный Ай-Данильский лес добрались до Никитского сада — одной из достопримечательностей Южного берега Крыма. Здесь на открытом воздухе росли удивительные деревья, «коими гордятся южные края Европы». Здесь были «школы деревьев», «рассадники» и оранжереи. Крымские старожилы, известные ещё с глубокой древности кевовые и терпентиновые деревья, соседствовали с выращенными в «школах» маслинами, смоковницами, грецким орешником, шелковицей, яблонями, грушами, вишнями, гранатами. Пробковый дуб и земляничник, кедр и гималайские сосны. Каких только редкостных деревьев не увидели здесь!

Сад был совсем молод. Его заложили в 1812 году. Власти рассчитывали, что казённый Никитский сад станет снабжать наилучшими саженцами крымских помещиков. Но директор сада, энтузиаст и учёный, мечтал превратить его в ботаническое чудо, в чём весьма преуспел, несмотря на неудовольствие и сопротивление начальства.

Этого самоотверженного, одержимого человека звали Христиан Стевен.

Стевен… На Пушкина пахнуло Лицеем. Как тесен мир… Здешний Стевен доводился старшим братом их лицейскому Стевену, добродушному увальню по прозвищу Швед.

В тот же день миновали Ялту — маленькую деревеньку на берегу моря. Поднялись в гору к населённой греками Аутке и, минуя небольшие татарские селения Ореанду, Кореиз, Мисхор, добрались до Алупки, где и заночевали.

У Алупки колёсная дорога кончилась. Дальше шла узкая опасная горная тропа с крутыми поворотами, подъёмами, спусками, часто заваленная камнями — следы недавних обвалов.

Между Симеизом и Кикинеизом пришлось особенно трудно. Здесь в полной мере оценили путешественники превосходные качества татарских лошадей, которые, ступая с камня на камень, озираясь, останавливаясь, балансируя, с величайшей осторожностью выбирали путь. Иногда, на крутизне, умные животные садились на задние ноги, скрещивали передние и так съезжали вниз.

Проехав селение Кикинеиз, увидели Чёртову лестницу (Шайтан-Мердвен), по которой предстояло подняться на Яйлу.

Лестница не зря звалась Чёртовой. Пробитая в ущелье почти отвесно, длиною в полверсты, она пугала десятками крутых поворотов и высотой своих ступеней. Проводник велел спешиться. «По Горной лестнице, — рассказывал Пушкин, — взобрались мы пешком, держа за хвост татарских лошадей наших. Это забавляло меня чрезвычайно и казалось каким-то таинственным, восточным обрядом».

Перевалив через Яйлу — главный горный хребет Крыма, — спустились в Байдарскую долину.

К Георгиевскому монастырю подъехали засветло. Древняя маленькая обитель примостилась на уступе скалы высоко над морем. Домик настоятеля, несколько келий, прилепившихся к горе. Над ними тёмные провалы полуосыпавшихся пещер — жилища прежних отшельников… Службу монахи справляли в небольшой церкви, золотой крест которой был виден издалека. Все строения соединяла узкая, высеченная в скале терраса с ветхими перилами. Она висела над бездной. С неё можно было любоваться морем, прибрежными утёсами и скалами, о которые с яростью разбивались волны.

От монастыря к морю вела крутая лестница, тоже вырубленная в скале.

«Георгиевский монастырь и его крутая лестница к морю оставили во мне сильное впечатление», — рассказывал Пушкин.

Заночевали в монастыре. Утром неподалёку на мысе Феолент осмотрели древние развалины. «Тут же видел я баснословные развалины храма Дианы…» Развалины считались остатками храма богини луны, покровительницы охоты — Дианы, которая у греков звалась Артемидой. С этим храмом связывали миф об Ифигении. Пушкин помнил его ещё с лицейских времён. В предании говорилось, что Ифигения была дочерью царя Агамемнона — предводителя греческого войска в Троянской войне. Агамемнон на охоте застрелил священную лань Артемиды. Разгневанная богиня мешала грекам плыть к Трое. Чтобы умилостивить Артемиду, Агамемнон решил принести ей в жертву свою дочь Ифигению. Но на жертвенном алтаре богиня подменила девушку ланью и, окутав Ифигению облаком, перенесла её в Тавриду, где сделала жрицей в своём храме. По обычаям тавров все чужеземцы, потерпевшие кораблекрушение и попавшие в их страну, приносились в жертву Артемиде. Такая же участь ждала и брата Ифигении — Ореста, и его друга Пилада. Не узнав сперва брата, Ифигения всё же сжалилась над прекрасными юношами, пообещала спасти одного из них, предоставив им самим решить, кто станет жертвой. Тут-то и проявилось всё благородство Ореста и Пилада, их великодушие, их взаимная привязанность: каждый стремился пожертвовать собою, чтобы спасти друга…

«Баснословные развалины» остались позади. Впереди лежала ещё одна нелёгкая горная дорога, ведущая во «дворец в саду» — Бахчисарай.