«Я уже видел жизнь мою облагороженною»

С первых же дней пребывания в Каменке члены Тайного общества стали замечать, что Александр Раевский, которого они опасались, пристально наблюдает за всеми их действиями и явно подозревает, что Орлов, Охотников и Якушкин собрались здесь неспроста. Особенно озадачил его приезд Якушкина. Ну зачем, скажите на милость, отставному штабс-капитану, имеющему жительство где-то в Смоленской губернии, скакать через всю Россию и ни с того ни с сего объявиться в Каменке, с хозяевами которой он даже не был знаком. Здесь кроется нечто важное. Но что? Это и хотелось узнать Раевскому. Заговорщики чувствовали, что мысли о тайном обществе приходят ему на ум, и чтобы разубедить его, усыпить подозрения, решили накануне своего отъезда разыграть для Раевского своеобразный спектакль. Договорились устроить прощальное заседание, потолковать о политике и как бы невзначай, между прочим коснуться тайного общества. Сбить Раевского с толку, дав ему понять, что знают о его подозрениях и считают их вздором, ибо сама мысль о тайном обществе в России — химера. А они люди практические и трезво мыслящие.

Собрались как всегда у Василия Львовича. Для соблюдения порядка избрали президента — того же Александра Раевского. С насмешливо-важным видом он управлял разговором, звонил в колокольчик. Без его дозволения никто не смел говорить.

Обсудили разное. И тут встал Орлов. Высокий, внушительный. Даже лысый череп не портил его красивую голову.

— Я хотел бы изложить свои мысли касательно тайного общества. Полезно ли сие для России.

Он говорил как всегда красно и убедительно, приводил доводы и за и против. Причём склонялся к последнему. Давыдов и Охотников поддержали его.

Боже мой, сколь холодно, рассудительно, как спокойно! И это — о тайном обществе… Пушкин вскочил, позабыв испросить разрешение у президента.

— Тайное общество непременно нужно. Именно для России. Именно сейчас!

— Смею возразить.

Это встал Якушкин. Он окинул сидящих внимательным взглядом и заговорил. Доказывал, что в России совершенно невозможно существование тайного общества. Оно не будет полезно. Якушкин был немногословен, но его безукоризненной логике мог позавидовать любой немецкий профессор.

Пушкин слушал с досадливым нетерпением. К чему всё это? Что это — искус, испытание или фарс? Он не верил собравшимся.

Не верил им и Раевский. С его лица не сходила насмешливая улыбка. Его не убедили ни красноречие Орлова, ни логика Якушкина.

— Тайное общество может быть полезно… — Раевский поднялся со своего президентского места. — И вот в каких случаях…

И принялся перечислять.

— Вы, верно, шутите, — сказал Якушкин. — И мне не трудно будет это доказать. Вот вам вопрос: ежели предположить, что тайное общество уже существует, вы бы к нему присоединились?

— Полагаю, что присоединился…

— Тогда дайте руку…

Пушкину стало жарко. Сердце бешено колотилось. Вот оно! Свершилось… Сейчас Раевского и, конечно же, его примут в тайное общество.

Якушкин потряс протянутую руку Раевского и, стараясь придать своему смеху как можно больше естественности, расхохотался.

— Надеюсь, вы понимаете, что всё это только шутка…

Смеялись все. Кроме Александра Львовича, который после обильного ужина мирно дремал в мягком кресле. И кроме Пушкина. Пушкин был взволнован. «Он перед этим уверился, — рассказывает Якушкин, — что Тайное общество или существует, или тут же получит своё начало и он будет его членом; но когда увидел, что из этого вышла только шутка, он встал раскрасневшись и сказал со слезою на глазах: „Я никогда не был так несчастлив, как теперь; я уже видел жизнь мою облагороженною и высокую цель перед собой, и всё это была только злая шутка“. В эту минуту он был точно прекрасен».

Что же касается Александра Раевского, то он, несмотря на своё заявление, покривил душой. Он не собирался присоединяться к заговорщикам. Напротив. Когда вскоре генерал Орлов посватался к его сестре Екатерине Николаевне (переговоры шли через него, старшего брата), поставил условие, чтобы Михаил Фёдорович не состоял ни в каких тайных обществах.

Пушкин же давно и искренне стремился встать на опасный путь «нового служения отечеству». И теперь в Каменке, когда блеснула надежда, что он уже у цели, — отговорки, шутки и молчаливый отказ. Почему? Чем он им не угоден?

Неугоден был не Пушкин, а его положение. Он был слишком заметен, необычен. Светский юноша, столичный житель, молодой, но уже известный поэт, высланный из Петербурга за политические стихи. Поднадзорный. Сотни глаз следили за ним. Добрых и недобрых. Всё, что он делал, говорил, писал, расходилось по всей России. Его слова и поступки часто переиначивались, преувеличивались, перетолковывались вкривь и вкось. Ему приписывали все анонимные стихи, пущенные против правительства.

«Пушкин в Бессарабии, — писал из Царского Села директор Лицея Энгельгардт одному из своих бывших воспитанников, — и творит там то, что творил всегда: прелестные стихи, и глупости, и непростительные безумства».

Принять Пушкина в Тайное общество — значило привлечь внимание властей, тайное сделать явным, навести на след шпионов.

И ещё была причина держать его в стороне. Сын декабриста Сергея Григорьевича Волконского рассказывал, что позднее, вероятно в Одессе, его отцу поручили принять Пушкина. «Как мне решиться было на это, — говорил Сергей Волконский, — когда ему могла угрожать плаха».

Ещё в Петербурге лицейский друг Пущин уверял Пушкина, что он «и без всякого воображаемого им общества, действует как нельзя лучше для благой цели». Политические стихи автора «Вольности» и «Деревни» усердно переписывались и ходили по рукам. Недаром в апреле 1820 года Александр I раздражённо заявил Энгельгардту:

— Пушкина надобно сослать в Сибирь. Он наводнил Россию возмутительными стихами. Вся молодёжь их наизусть читает.

Царь знал, что говорил. Он имел точные сведения. Это же подтвердил теперь в Каменке Якушкин — прочёл Пушкину его ноэль «Ура! в Россию скачет…».

Пушкин очень удивился.

— Откуда вы это знаете?

«…А между тем, — рассказывает Якушкин, — все его ненапечатанные сочинения… были не только всем известны, но в то время не было сколько-нибудь грамотного прапорщика в армии, который не знал их наизусть».

И всё же Пушкин рвался к живому делу. Он хотел действовать не только пером.