— Что тебе здесь нужно? — спросил Веденеев. — Иди!

— Отпусти ее, — сказал Зубов. — И погаси фонарь.

Свет погас.

— Иди домой, Марина, — сказал Зубов. — Я тебя провожу.

Веденеев сделал шаг вперед.

— Я тебе сказал — проваливай!

Зубов тоже шагнул вперед, нащупал ручку двери, открыл.

— Марина, — позвал он. — Идем.

Она вошла в комнату, отворачиваясь от света. Волосы ее были растрепаны. Она надела плащ. Начальник, недоумевая, смотрел на нее.

— Пошли? — спросил Зубов.

Она кивнула.

Легкий иней покрывал крыльцо. Поддерживая девушку за локоть, Зубов почувствовал, что она дрожит.

Тут от темноты отделилась фигура.

— Я хочу с тобой поговорить, — сказал Веденеев хриплым голосом. — Наедине.

— Говори, — сказал Зубов.

— Наедине, — повторил Веденеев.

— Тогда подожди, пока я провожу Марину.

— Ты не будешь ее провожать, — сказал Веденеев. — Ты меня понял?

Марина шагнула к Веденееву.

— Немедленно уходи, — потребовала она. — Сейчас же, сию минуту. Как тебе только не стыдно?

— Не стыдно? — из горла Веденеева вырвался смешок, который, впрочем, можно было принять и за всхлип. — Стыдно? У меня уводят девушку, и мне же должно быть стыдно! Ну, нет.

— Меня не уводят, — возразила Марина. — Я ухожу сама.

— Вот и иди сама, — последовал ответ, смахивающий на ультиматум.

Но ультиматум был отвергнут:

— Гена меня проводит. Пошли, Гена!

Зубов было повернулся, но Веденеев схватил его за руку. Глаза его совсем не были видны — только узкие щелки.

— Ты не пойдешь, — объявил он.

— Это почему?

— А вот почему, — он отступил на шаг и коротко, не размахиваясь, ударил в лицо.

Зубов вскрикнул, согнулся и закрыл лицо руками. Затем выпрямился. Он дрался редко и старался не делать этого, может, просто потому, что не умел. Но теперь он подскочил к Веденееву, схватил его за пояс, рванул, бросил на землю и сам повалился на него.

Он не давал Веденееву подняться, руки его работали, как поршни, он бил не разбирая куда и все приговаривая:

— Будешь знать, будешь знать!..

Потом они стояли друг против друга.

— Ну, — сказал Зубов, чуть не плача, — дурак ты этакий. — Подбородок у него прыгал.

Веденеев ничего не ответил. Пошатываясь, постоял, повернулся и пошел.

Зубов начал остывать. А где Марина?

Марины не было.

Запыхавшийся Зубов догнал девушку уже у самого ее крыльца. Догнал и схватил за руку.

— Ну что? — спросила она и попыталась отнять руку. Но Зубов держал крепко. Тогда девушка прислонилась к стене дома и заплакала.

Зубов, не успев еще перевести дыхания, смотрел и не знал, что делать. Потом нерешительно погладил ее руку. Так они и стояли — девушка плакала, повернувшись лицом к бревенчатой стене, а Зубов вздыхал рядом. Минуты две спустя он осмелился сказать:

— Ну что ты, Марина… Ну, не надо. А?

— Какие вы скоты… Дураки чертовы, дикари… У-у… ненавижу вас!

Зубов был настолько ошеломлен, что чуть не выпустил руку. Он же еще и виноват! Но он не произнес ни слова, безотчетно чувствуя, что, пока держит Марину за руку, ничего слишком страшного произойти не может. И точно — всхлипывания постепенно прекратились. Наконец девушка сказала сердито:

— Платок у тебя, надеюсь, есть?

Платка у него не было.

— Эх ты! — Но это уже было сказано почти спокойно. Девушка повернулась к Зубову: — Ну что ж, до свидания. Спасибо, что заступился.

В это время при свете луны Марина увидела, что чуть не вся левая половина его лица представляла собой вздувшийся синяк.

Гнев ее прошел окончательно.

— Что это? — спросила она.

Зубов, лишенный возможности посмотреть на себя со стороны, замялся: впрочем, он сам чувствовал, что с глазом неладно. Он неуверенно потрогал левую щеку и тут же замычал от боли. Теперь на лице у девушки было только сострадание. Чуть поколебавшись, она сказала:

— Поднимемся ко мне, я сделаю тебе компресс. А то глаз совсем заплывет.

Зубов запротестовал — он не хочет, это неудобно, поздно уже; они-то уедут, а ей ведь здесь оставаться…

— Напрасно беспокоишься, — сказала девушка. — Холодный компресс, марлевая повязка, фонарь в руки и — в обратный путь… Да что ж это — я тебя должна еще уговаривать?

— Действительно, — согласился Зубов. — Получается как-то странно.

— Ну то-то же.

Спотыкаясь, он стал подниматься вслед за ней по скрипучим ступеням винтовой лестницы. Комната Марины находилась над ее зубоврачебным кабинетом, и в воздухе чувствовался неистребимый запах лекарств.

Зубов так и не выпускал ее руку. Он гнусаво затянул, подражая слепцам:

— Дор-рогие брат-тья-сестры. Не вижу я света белого, не светит мне солнце красное. Пожалейте калеку несчастного, не бросайте сироту убогого.

Девушка фыркнула.

— Почти профессионально, — сказала она.

А Зубов на какое-то мгновение увидел старый красноводский вокзал, где в сорок втором году отстал от поезда и несколько месяцев жил беспризорником, добывая себе пропитание способом, близким к только что упомянутому, — до тех пор, пока его с группой таких же оборванных пацанов не поймала милиция. Но все это показалось лишь на миг, не больше, затем исчезло.

Зубов остался у входа, а девушка прошла в комнату и зажгла лампу.

— Ну, входи, — сказала она.

Полный трепета, Зубов вошел.

Но ничего особенного не увидел. Узкая чистая комнатка, кровать с неизбежными никелированными шарами, застеленная белым пикейным одеялом. Полка с книгами, маленький столик, старое кресло. Зеркало на стене. Вот, собственно, и все. Посадив Зубова в кресло, девушка исчезла, появилась с мокрым полотенцем в руках.

— Не шевелись, — сказала она. — Господи, ну и вид! Хочешь посмотреть?

— Нет, — признался Зубов, — что-то не хочется.

— Тогда не вертись. Закрой глаза.

Достаточно было закрыть один глаз. Запахло спиртом, вата осторожно заскользила по лицу. Зубов прикусил губу. Наконец холод мокрого полотенца принес ему облегченье.

— Ну, как?

— Хорошо… Только, если можно, погаси лампу.

Марина колебалась.

— Глаза режет, — как можно убедительней сказал Зубов.

Девушка дунула, красноватое пламя возмущенно метнулось и погасло, запах горелого фитиля пронесся по комнате и исчез в открытом окне.

— Сядь сюда, — попросил Зубов. — Дай руку. Ну, пожалуйста!

Девушка присела рядом. Зубов почувствовал, как напряжено ее тело, рука была холодной и безжизненной. Из открытого окна струился острый ночной холодок, но Зубову становилось все жарче и жарче.

— Марина, — сказал он сдавленным голосом. Она не ответила, но Зубов знал, что она слушает. — Марина, — повторил он. Сейчас в этом слове было для Зубова все. Он припал губами к ее холодной руке и замер. И уже не соображал ничего. Казалось ему, что это и есть предел человеческого счастья.

— Ты любишь меня? — спросила девушка. В голосе ее была надежда, но еще больше — сомнение.

— О-о… — только и сказал Зубов. Однако вопрос этот, произнесенный неуверенным голосом, помог ему прийти в себя. Он задохнулся, глотнул воздух и забормотал, словно боясь опоздать:

— Люблю! Ужасно…

Не более чем на мгновение Зубов ощутил на своей здоровой щеке прикосновение ее губ. Он открыл один глаз. Лицо девушки было рядом. Зубову показалось даже, что оно окружено сиянием. Он сполз с кресла и уткнулся в теплые колени.

— Я давно тебя люблю, — прошептал он. — Всю жизнь!

Услышала ли она?

— Мне так хорошо. А тебе?.. — голос у Марины был совсем сонный.

Она свернулась клубочком, подогнув колени, закрыв глаза. Все существо ее было переполнено счастьем. Тишина была как бы кораблем, и на нем она отплывала теперь к далеким берегам.

Зубов сидел на краю постели. Лунный свет обрисовывал контуры тощего тела. Он сидел согнувшись. Девушка сквозь ресницы смотрела на его худую спину с нежностью, которой сама удивлялась. В этой нежности было что-то от материнских чувств.

«Columna vertebralis», — вдруг вспомнила она и провела рукой по выпирающим позвонкам. Господи, какая чушь в голову приходит! Нашла время вспоминать анатомию! Это ведь ее Гена, ее любимый. У нее есть любимый, вот он сидит согнувшись, думает о чем-то.

Некрасивый, тощий, носатый, пылкий и застенчивый возлюбленный. Ну, это ничего, что тощий, я тебя откормлю.

Она коротко засмеялась и сказала, уже сквозь сон:

— Расскажи мне что-нибудь… Я… засыпаю.

Она спала, подсунув руку под щеку, легонько посапывая во сне, беззаботно и сладко.

В комнате стало прохладней. Зубов подтянул одеяло, прикрыл ее обнаженные плечи.

Девушка что-то шептала во сне. Зубов прислушался. Чертовщина какая-то: «колумна вертебралис». Пахнет латынью.

И тут он вспомнил свою жену. Надо было бы сказать — бывшую, ту, что бросила его два года назад. Впервые за эти два года он вспомнил о ней без боли — и это одновременно удивило его и заставило задуматься. Да, пришлось признать, что брачный союз физика-теоретика и дорожника оказался непрочным. А ведь тоже была любовь, и невозможным казался день, прожитый в разлуке… И письма, письма, письма — он писал их каждый день. А затем — та записка: «Так жить нельзя… Твоя работа, эти вечные разъезды… Конечно, изыскания — это так романтично, но… Прости меня и постарайся понять… мы стали чужими…» Какие пошлые, какие обыкновенные, бесцветные слова были произнесены. И как они били, и как было больно от них!

И вот — снова: любовь и нежность… Ведь было, было все почти так же — ночь, и невозможность уснуть, и цветы…

Цветы! Зубов вздрогнул и выпрямился. Посмотрел на спящую девушку. Бесшумно оделся, вышел. В душе он был смущен и немного посмеивался над собой. То, что он собирался делать, было так несовременно, а возможно, и просто глупо. «Да, скорее всего, это просто глупо».

Он прибавил шагу: он хотел покончить с этим, пока Марина спит.

Этот большой двухэтажный дом всегда был наполнен звуками. Можно было бы подумать, что звуки в нем живут своей отдельной, независимой от людей жизнью. Шорохи, поскрипывания, шелест, внезапный грохот, тихий свист, подвывание — вот далеко не полный перечень тех непонятных и, возможно, даже не всегда объяснимых шумов, которые наполняли дом. Звуки понятные, непосредственно вызванные жизнью человека в доме, начинались часа в четыре утра. Их-то и любил Зубов слушать больше всего. Мягко охала дверь внизу. Раздавались шаги еще не совсем проснувшейся хозяйки; Зевок, стук наружной двери. Плеск воды, вытекающей из рукомойника. Скрип колодезного ворота, бренчание цепи, снова стук двери. Дребезжание щеколды, мелодичный звон ведра-подойника. Пропитые голоса недоспавших петухов объявляли зарю. Корова хрумкала душистое сено. Тонкие струйки молока, падая в подойник, дзенькали с усыпляющей монотонностью.