— Так я ж тебе говорил, — рассмеялся он. — Почему и сбежал от цивилизации.

— А расскажи-ка мне о своем племени, — поудобнее устроился я на банке[126]. Что они за люди? Интересно.

Все это время подданные вождя невозмутимо опускали весла в воду, чавкая какие-то листья.

— С удовольствием, — ответил он. — Кстати, пираха очень занимательные ребята. Вот, например, что говорят друг другу люди, отправляясь спать?

— Ну, там, «доброй ночи», «спокойного сна» или «хорошего отдыха» — пожал я плечами. — У всех свои заморочки.

— Точно, — кивнул головой Кайман. — В разных культурах эти пожелания звучат, по-разному, но в основном все они высказывают надежду говорящего на то, что его оппонент будет спать крепко, сладко, видеть во сне розовых бабочек и воспрянет утром свежим и полным сил. К новым трудовым подвигам.

По-пирахски же «Спокойной ночи!» звучит как «Только не вздумай дрыхнуть! Тут всюду змеи!» Пираха считают, что спать вредно.

Во-первых, сон делает тебя слабым. Во-вторых, во сне ты как бы умираешь и просыпаешься немножко другим человеком. И проблема не в том, что этот новый человек тебе не понравится — ты просто перестанешь быть собой, если станешь спать слишком долго и часто.

Ну и, в — третьих, — вздохнул Кайман, — змей тут и правда навалом. А кроме них полно других ядовитых и агрессивных гадов. Не говоря про духов, которые сидят в кустах и только и мечтают о том, чтобы прыгнуть тебе на шею и незаметно высосать кровь из затылка.

Так что пираха не спят по ночам. Дремлют урывками, по двадцать-тридцать минут, прислонясь к стене хижины или прикорнув под деревом.

А остальное время охотятся, рыбачат, танцуют у костров и играют с детьми или собаками.

— М-да, — покосился я на спутников вождя. — Действительно, занимательные.

— Это что! — оживился Кайман. — Слушай дальше.

Сон, по их мнению, изменяет пираха — любой из них помнит, что раньше вместо него были какие-то другие люди. «Те были гораздо меньше, не умели трахаться и даже питались молоком из женских грудей. А потом они все куда-то делись, и теперь вместо них — я. И если я не буду подолгу спать, то, возможно, и не исчезну».

Обнаружив же, что фокус не удался, и он вроде как поменялся, пираха берут себе другое имя.

В среднем хитрецы меняют его раз в шесть-семь лет, причем для каждого возраста у них есть свои, отвечающие запросам. Так что по имени всегда можно сказать, идет речь о ребенке, подростке, юноше, мужчине или старике. Вот такая хреновина.

— И по сколько ж имен сменили эти парни? — кивнул я на размеренно гребущих индейцев.

— По четыре, — растопырил пальцы на ладони рассказчик.

— Я-я, натюрлих, — осклабился Ораха, а Кокои лукаво прищурился.

— Ни хрена себе! — аж подскочил я в лодке. — Откуда он знает немецкий?

— Когда пираха жили в Амазонии[127], у них долго скрывался нацист. Сбежавший после войны из Германии. Они даже помнят песню «Лили Марлен». Но поют, только когда пьяные.

— Чем глубже в лес, тем толще партизаны, — удивленно покачал я головой. — Интересно излагаешь.

— Ну, так вот, — опустив в воду руку, хлебнул из ладони бывший моряк. — Возможно, именно такое устройство жизни, при котором ночной сон не разделяет дни с неизбежностью метронома, позволило пираха установить очень странные отношения с категорией времени.

Они не знают, что такое «завтра» и что такое «сегодня», а также плохо оперируют понятиями «прошлое» и «будущее».

Из примет колеса времени в сельве — лишь частые сезоны дождей, сменяющиеся сезонами относительно сухими. Так что никаких календарей, счета времени и прочих условностей мои подопечные не знают.

А потому никогда не задумываются о будущем, так как просто не умеют этого делать.

Кроме того, пираха не делают запасов еды. Вообще.

Они просто ловят ее и едят (или не ловят и не едят, если охотничье-рыбацкое счастье им изменяет).

Мысль о том, чтобы засушить, закоптить, заготовить что-либо впрок, просто не приходит им в голову. Хотя это можно понять.

Зачем стараться, если в следующий раз вместо тебя может проснуться какой-нибудь совершенно посторонний человек? Пусть мерзавец сам попотеет, махая острогой[128] на реке или стреляя из лука.

Их женщины сажают овощи и некоторые злаки на маленьких огородах в сельве — что у пираха единственный пример хозяйственной дальновидности, дальше этого дело не идет. Когда у пираха нет еды, он относится к этому безразлично.

Едят в племени не чаще двух раз в сутки и нередко устраивают себе разгрузочные дни даже тогда, когда пищи в деревне много.

Ни один белый, за исключением меня, — сказал с гордостью Кайман, — не сумел выучить их язык. Поскольку он уникален.

Ничего похожего на Земле больше не встречается.

То, что в языке всего семь согласных и три гласных, — это еще ерунда. Куда больше проблем со словарным запасом.

Местоимений, скажем, индейцы почти не знают, и, если им очень нужно показать в речи разницу между «я», «ты» и «они», пираха неумело пользуются местоимениями. Которые употребляют их соседи — индейцы-тупи (единственный народ, с которым пираха до сих пор кое-как контактирует).

Глаголы с существительными у них особо не разделяются, и вообще любые привычные нам языковые нормы тут, похоже, утоплены за ненадобностью.

Например, пираха не понимают смысла понятия «один». Вот барсуки, вороны и собаки понимают, а пираха — нет.

Для них это настолько сложная философская категория, что любой, кто попытается поведать моим парням, что это такое, заодно может пересказать им теорию относительности.

Цифр и счета они тоже не знают, обходясь всего двумя категориями: «несколько» и много». Две, три и четыре пираньи — это несколько, пять — туда-сюда, а вот шесть — это уже явно много. А что такое одна пиранья? Это просто рыба. Проще русскому растолковать, для чего нужны артикли перед словами, чем объяснить пираха, зачем считать пиранью, если это пиранья, которую не стоит считать.

Поэтому пираха никогда не верят в то, что они — маленький народ.

Сейчас их пять сотен, а это, безусловно, много.

Про семь миллиардов с ними говорить бесполезно: семь миллиардов — это тоже много. Вас много, и нас много, это просто замечательно.

— Так они что, полные дебилы? — теперь уже с сожалением взглянул я на индейцев.

— Э-э, не скажи, — рассмеялся земляк. — Вот тут — то начинается самое интересное.

Зная, что такое деньги и какие замечательные вещи можно выменять на эти бумажки, пираха отлично управляются со своими финансами.

Не умея считать и не понимая номинала купюр, они точно знают, какой высоты должна быть горка бутылок горькой воды — кашасы, которую за эту штучку дадут бледнолицые. То же относится и к ряду других товаров, необходимых в сельве.

«Здравствуйте», «как дела?», «спасибо», «до свидания», «извините», «пожалуйста» — массу слов люди большого мира используют, чтобы показать, как хорошо они друг к другу относятся и как заботятся о комфорте себе подобных.

Ничего из вышеперечисленного пираха не говорят. Никаких приветствий, прощаний и извинений. Они и без всего этого друг друга любят и не сомневаются, что и все окружающие априори счастливы их видеть.

Вежливость — это побочное дитя взаимного недоверия — чувства, которого пираха, лишены полностью.

Живущие в сердцевине бушующей красками сельвы, в окружении самых пестрых на свете птиц, цветов и насекомых, они как-то не удосужились научиться различать цвета.

Слов, обозначающих краски этого мира, у детей природы всего два: «темное» и «светлое». И при том, что они явно не дальтоники.

А еще пираха не понимают, что такое стыд, вина или обида.

Если Хааиохааа уронил рыбу в воду, это плохо. Рыбы нет, обеда нет. Но при чем тут Хааиохааа? Он ведь просто уронил рыбу в воду. Если маленький Киихиоа толкнул Окиохкиаа, то это плохо, потому что Окиохкиаа сломал ногу и нужно ее лечить. Но это случилось потому, что это случилось, вот и все.

А если Кохои застрелил из лука белого человека, так это потому, что тот хотел украсть у него горькую пьяную воду, но теперь все хорошо. Если семья белого человека сердится, она может попробовать убить Кохои.

— Удивительное согласие, царящее между этими людьми, напоминает мне о рае, — поднял вверх палец вождь.

В это время гребцы изменили курс лодки и она, выполнив поворот, вошла в один из многочисленных рукавов Ориноко, который был вдвое уже.

Многоцветная стена зарослей придвинулась ближе, какофония лесных звуков стала мелодичней.

— Так. Надо дать парням передохнуть, — обозрев местность, сказал Кайман, после чего издал серию мягких звуков.

Индейцы молча кивнули, челн замедлил ход и, гася кильватерную струю, ткнулся в низкий берег.

Пока Кокои с Ораха, ополоснувшись в прозрачной воде, с удовольствием нежились на травке, Кайман извлек из-под банки мачете, пригласив гостя прогуляться по саду. Так он называл джунгли.

— Ты когда-нибудь пробовал дуриан? — поинтересовался у меня, углубляясь в заросли и раздвигая лианы.

— Что — то о нем слышал, а вот пробовать не доводилось, — отмахиваясь от налетевших бабочек, ответил я, чувствуя, как покрываюсь испариной.

— Вот он, перед тобой, — показал на одно из многочисленных деревьев спутник и прорубился к нему ближе.

На раскидистых, причудливо переплетенных ветвях, висело множество здоровенных колючих шишек.

Срезав длинный прут, Кайман сбил десяток. Они были золотисто-коричневого цвета, в диаметре сантиметров пятнадцать и весом килограмма три-четыре.

Перевязав добычу лианой, главарь сунул мне половину, после чего мы вернулись на берег.

Там Кайман ловко расколол четыре плода (пахли они не ахти) и вручил каждому.

Похожая на пирожное сердцевина напоминала заварной крем, была такой же сладкой и отличалась нежнейшим вкусом.

Я быстро расправился с деликатесом, вождь протянул мне свою половину: «на, возьми, обрыдло. Мне бы хлебца». Совсем, как в известном фильме.