Вождь — проводить занятия, а я в ту часть базара, где торговали парнокопытными. Нужно было присмотреть пару лошадей или мулов, для дальнейшего вояжа по горам. На своих двоих, до столицы Тибета мы могли добраться разве что к лету.

Ориентируясь по звукам и все усиливающемуся характерному запаху, я вышел из людской толчеи к нескольким, огороженным жердями загонам. В них блеяли, мычали, ржали и издавал другие звуки, целые стада братьев меньших.

Миновав загородку с хрюкающими свиньями, а потом еще две, с овцами и яками, я остановился у лошадиной. Затем опершись на ограду, стал их внимательно созерцать.

Там были пони всех мастей. Одни щипали травку, другие грациозно передвигались и играли, а третьи, помахивая хвостами, спокойно стояли в ожидании своей участи.

Внезапно мне в локоть ткнулось что-то теплое и всхрапнуло.

— Чак! — выпучил я глаза. Это была одна из лошадок, которых у нас сперли.

Пони явно узнал меня, поскольку каждый вечер получал кусок сахару и стал покусывать рукав, а я тут же огляделся.

Метрах в пятнадцати сбоку, несколько покупателей, споря и выбрасывая пальцы, торговали выведенного из загона жеребца. Продавцом же выступал никто иной, как Бахрам. В новой одежде и опушенной мехом шапке.

— Ах ты ж гад, — прошептал лама Уваата, отступив в толпу, откуда стал наблюдать за вором.

Минут через пять сделка состоялась, стороны хлопнули по рукам; Бахрам, отставив губы, пересчитал деньги и сунул их за пазуху.

Я же переместился к двум старикам — нищим, сидевшим на коврике у соседнего загона, меланхолично жующих насвай[212], уселся рядом и, прикрыв голову накидкой, продолжил наблюдение.

До обеда ворюга продал еще одну лошадь, а потом что-то заорал двум табунщикам внутри загона.

Старший подбежал к нему, получил какой-то приказ и занял место хозяина, а Бахрам отвязал привязанного к изгороди мула, взгромоздился в седло, дернув повод, и тот поцокал копытами в сторону предместья.

Я последовал за ними, применяя имевшиеся навыки наружки[213].

На одной из окраинных, с несколькими старыми карагачами улиц, мул встал у последнего в ряду, добротного, в два этажа дома. Уйгур спешился, что-то гундя под нос и ввел животное в калитку.

Я же, быстро пройдя улицу, поднялся на невысокий, поросший кустарником холм за ним, откуда просматривался двор усадьбы.

Бахрам, уже без халата и шапки, сидел на ковре в тени зеленого чинара рядом с одноухим, поглощая куски мяса из котла, а им прислуживала молодая женщина.

Затем оба чаевничали и вели беседу, а спустя час, уйгур снова выехал со двора, направляясь к рынку.

— Так. Здесь у них нора, — решил я, после чего спустился с холма и отправился в шапито. Пообщаться с Кайманом.

Он как раз закончил урок, собираясь домой, и весьма обрадовался известию.

— Так что? Навестим их ночью? — мстительно раздул ноздри.

— Аз воздам, — кивнул я. Зло должно быть наказано.

Когда на городок опустилась мгла, а небо затянуло тучами, мы снова были на холме, наблюдая за жилищем.

В двух окнах нижнего этажа теплился неяркий свет, кругом было тихо и безлюдно. Где-то далеко гавкали собаки.

— Давай за мной, — шепнул я вождю, и мы, стараясь не шуметь, стали спускаться к стене окружавшей дом. Точнее к ее задней части. Днем я приметил там несколько выпавших камней, и во двор можно было легко проникнуть.

Вскарабкавшись на стену, мы тихо спрыгнули внутрь и прислушались.

В пристройке взмыкнул мул, потом еще раз. Мы затаились.

Через минуту скрипнула входная дверь и, в полосе света появился одноухий.

Недовольно брюзжа, он пошаркал к пристройке, но не дошел. Прыгнув вперед, я хряснул ему по затылку кулаком, безухий хрюкнул и повалился наземь.

В следующее мгновение Кайман вбил жертве в рот тряпичный кляп и захлестнул поясным ремнем руки.

Потом мы подбежали к двери, я потянул ее на себя, и оба скользнули внутрь, В душную, с горящим очагом комнату, откуда на второй этаж вели ступени.

В центре, на ковре, стоял низкий столик с несколькими подушками, на нем бутыль рисовой водки и остатки ужина, а рядом кальян. Судя по характерному запаху, тут недавно курили опий.

За первой комнатой была еще одна, где у деревянного сундука спиной к нам, Бахрам со спущенными штанами, трахал лежавшую на крышке животом, девицу.

— Бог в помощь, — войдя туда первым, ласково изрек Кайман.

— Хозяин оглянулся, выпучил мутные глаза, и тут же получил хук в челюсть.

— Тс-с, — приложил к губам палец вождь, когда испуганная партнерша, развернувшись фасадом, открыла было рот. — А то зарежу.

— М-м-м, — закивала та побледневшим лицом и в страхе забилась в угол.

Сиськи у нее были как у Анфисы Чеховой и я, сдернув с гвоздя висящий там халат, бросил женщине. — Прикройся.

Меж тем Бахрам зашевелился, выплюнул зубы и, встав на четвереньки, скуля пополз к двери. Не тут-то было.

Кайман сгреб его под микитки, шмякнул на сундук. — Не спеши, убогий.

— Где наши вещи и деньги, сын мой? — подойдя вплотную к дрожавшему вору, вопросил я загробным голосом.

— Т-тут, — показал он дрожащим пальцем в обитую медью крышку.

— Отпирай, лишенец, — прошипел вождь. — Быстро.

Встав на дрожащие ноги и пуская сопли, азиат снял с шеи ключ на засаленной тесемке, мелодично щелкнул замок, и Кайман поднял крышку.

На пол полетело всевозможное шматье, а затем он извлек две дорожные сумки. Проверили. Все было в наличии. В том числе рекомендательное письмо в опечатанном пенале и пачка «зеленых».

— Четки и часы? — навесил я на плечо обе.

— У брата, — прошепелявил вор, кивнув на входную дверь. И всхлипнул.

Через минуту Кайман приволок со двора безухого, передав мне искомое, после чего усадил того рядом с Бахрамом, выдернув кляп. — Сиди, козел, и не дергайся!

После этого выяснив, что девица была жрицей любви, взятая на прокат, мы ее отпустили, приказав держать язык за зубами.

— Слушайте ламу Уваату, дети мои, — обратился я к ворам, когда мы остались одни. — Если мы вас сдадим властям, в лучшем случае вам отрубят еще по уху. А в худшем — головы. Но поскольку мы слуги Просветленного[214], а он добр, предлагаю вам искупление грехов. Как, согласны?

Оба энергично закивали.

— Завтра до полудня (продолжил), вы пригоните к храму свое стадо и пожертвуете его Будде, вернув нам лошадей с яком.

— И не вздумайте бежать, — ощерился Кайман. Из — под земли достанем.

— Мы все так и сделаем, уважаемые кущо-ла, — размазал по лицу слезы Бахрам, а одноухий бормотнул, — воистину так. Дрожа губами.

На прощание, по доброте душевной, лама Кайман врезал каждому еще раз по морде, я пожелал доброй ночи, после чего мы покинули воровской притон, тихо прикрыв калитку.

Утром следующего дня, у монастыря ржало стадо, а во дворе Чак с еще одним пони и флегматичным яком, хрупали овес из кормушки.

Еще через сутки, когда вождь, проведя заключительный урок, получил причитающуюся за труды сумму, мы покачивались в седлах на горной дороге.

Впереди, на мышастом ослике, ехал нанятый нами проводник — китаец, сзади похрюкивал косматый як с погонщиком — дунганином[215], навьюченный поклажей.

Как выяснилось в пути, проводник, носивший имя Сунлинь, как и боцман Ван Ли, с которым я пересекал Атлантику, тоже был жертвой «Культурной революции», сосланной властями в Тибет на перевоспитание.

Сын Поднебесной, в прошлом археолог, многое знал о таинственной стране, по натуре был явный марксист, и на вечерних стоянках у костра рассказал немало интересного.

Оказалось, что до 1959 года, когда туда пришла Национальная освободительная армия Китая, ее неограниченными правителями были ламы.

Из миллиона жителей их насчитывалось двести тысяч, остальные были рабами и крепостными.

Первых можно было купить, продать, заставлять работать и морить голодом, а при желании убить или искалечить.

Вторые облагались налогами, которые были неисчислимы.

В их числе были налоги на женитьбу и рождение ребенка, смерть члена семьи и посадку дерева в своем дворе, а также содержание животных; налоги на религиозные праздники, публичные танцы и игру на барабанах, и даже на заключение в тюрьму или освобождение оттуда.

Те, кто не мог найти работу, платил за то, что был безработным, а если отправлялся на поиски ее, платил налог за проезд. Если же у людей не было, чем платить, монастыри суживали им деньги под высочайшие проценты или обращали в рабов, которых становилось все больше.

Теократические религиозные учения в стране, опирались на классовый порядок.

Бедным и угнетаемым внушалось, что те сами навлекли на себя свои несчастья, так как грешили в предыдущих жизнях. Поэтому они обязаны были смириться со своим горьким жребием и принять его как кармическое возмездие, тщась надеждой на улучшение своей судьбы в будущих инкарнациях.

Помимо прочего, со слов Сунлиня, тибетские ламы отличались изощренным зверством.

Они очень любили обереги из отрубленных человеческих рук, кистей и ступней, навешивая те на свои одежды, практиковали средневековые пытки и казни. Преступникам, а нередко и невинным, ломали конечности, выкалывали глаза и заливали глотки кипящим маслом.

А при строительстве нового монастыря, в его фундамент замуровывался молодой послушник, введенный в летаргический сон, для общения через него с потусторонними мирами.

Зажиточные и сильные рассматривали свою удачную судьбу в качестве награды за заслуги в прошлом и нынешнем существованиях.

Для богатых лам с помещиками, коммунистическая интервенция оказалась страшным несчастьем. Большая их часть иммигрировала заграницу, включая и самого Далай-ламу, а оставшимся пришлось самим зарабатывать на жизнь.

— Да, дела, — сказал после одного такого рассказа Кайман, вороша в догорающем костре угли. — Тут все намного серьезнее, чем в Бутане.

На исходе седьмого дня, миновав селения Гьянгзе и Дагожука, мы, наконец, вышли к своей конечной цели.