Глава одиннадцатая

Лифт стоял открытым, все кнопки в нем были сожжены, и в подъезде еще витал запах горелого пластика. На седьмой этаж пришлось топать своим ходом. Всего год назад для Макарова это было бы легкой разминкой, даже не разминкой, а так — баловством, на одной ноге все ступени проскакал бы. Но то — год назад. Теперь же, пока дошел до нужной двери, утомил ноги и задышал чаще обычного.

Дверь была обита темным дешевым дерматином, на котором нож, скорее всего юного вандала, оставил неровный порез. Кнопка звонка держалась на честном слове, и Олег даже подумал, что она вообще в нерабочем состоянии. Но после того, как он дважды нажал ее, не сразу, с заеданием, провернулся ключ в замке, и на пороге показался небритый, с красными воспаленными глазами мужчина.

— Здравствуй, Михаил. Узнаешь?

Майор Кобозев, комбат-два, один из лучших его комбатов, болезненно улыбнулся, вытянулся перед Макаровым, как на строевом смотре:

— Товарищ полковник! Вот честное слово: минуту назад за ваше здоровье… это самое… рюмочку. Да вы заходите!

— Зайду, Миша, зайду.

— А мне из части позвонили, сказали, что вы меня спрашивали. Но я не думал, что придете.

— Пришел вот. Ты один?

— Сын в школе, жена на работе. Один.

На кухне стол был завален грязными тарелками, пивными и водочными бутылками, успевшими зачерстветь пластинками сыра, сигаретным пеплом. Кобозев виновато потер затылок:

— У меня… это… И в комнате бардак. Лада ушла, а я еще спал. Не прибрал за собой. Вы присядьте, я сейчас шмон наведу.

Через пять минут стол уже был застлан скатеркой, на нем стояли чашки для чая, а умывшийся Кобозев выглядел более сносно.

— Ты что, сегодня не на службе?

— Да куда идти с такой мордой. Позвонил, сказал, что сердце прихватило. Врать я научился, товарищ полковник, как видите.

— Не научился. Раскусили там тебя. По крайней мере, мне по секрету сообщили, что ты в очередной запой ушел.

Кобозев хмыкнул:

— Заложили.

— А чего закладывать, я пришел к тебе не нотации читать.

— Тогда, может, выпьем?

— Давай по рюмашке, но не больше. А ты же вроде совсем к водке не прикасался?

— Ну, не совсем так. По чуть-чуть выпивал, когда грипповал или еще что болело. Теперь все болит… — Он, не закусив, потянулся к пачке «Явы». — Ладно, точка. Вас, слышал, сержант Сокольцов интересует?

— Интересует, Миша.

— Вот сижу, после телефонного звонка и вспоминаю его, и поминаю. Я Сокольцова не знал почти. Даже лица сейчас не вспомнил бы. Он всего неделю и повоевал. А убили парня, можно сказать, у меня на глазах, возле Гехи. Граната под ногами рванула — и все.

— И все — это что? В Ростов, в «холодильник» отправили?

— Нет. — Кобозев жадно глотал сигаретный дым, три-четыре затяжки — и в пальцах его остался только фильтр. — С сержантом не так вышло. У «духов» в тот вечер снайперы хорошо работали — головы нам поднять не давали. И когда убили Сокольцова, а потом еще двоих, мы думали, хоть ночью тела вытащим — хрен там! Прицелы ночного видения у «духов» были, и потому наши убитые для них как приманка, это мы уже проходили. А потом, перед рассветом, поступила команда отойти, чтоб свои же «Градом» нас не накрыли. «Град» заработал, думали — точка, а получилась запятая. Уцелели «духи». Утром наши с ними торговаться начали. Без меня уже. Меня контузило тогда очередной раз, по темноте еще к медикам отволокли… Давайте по половинке выпьем?

— Нет. — Макаров решительно отодвинул от себя рюмку. — Чай лучше сообрази. «Торговаться» — ты что под этим имеешь в виду?

Кобозев встал из-за стола, принялся заваривать чай.

— Ну, что… Ясно, что. Так спрашиваете, товарищ полковник, будто не знаете. Трупами меняться стали, баш на баш. Мы пятерых «замочили», а у них наших шестеро оказались. Лейтенант Баранов к соседям бегал, попросил в долг одного жмурика. Ну, и все, и точка. Поменялись.

Чай был густой и терпкий. Пили его без сахара и прочих сладостей, хоть Кобозев и поставил на стол банку джема.

— Значит, тело Сокольцова вы все-таки забрали?

Кобозев пододвинул к себе рюмку, налил половину, выпил.

— Нет. Сокольцов седьмым бы был.

— Почему «бы»?

— Крепкий бой шел, вот почему. Очень крепкий. Утром там, где сержант лежал, ну точно на том месте — ребята мне потом уже рассказали, когда я в строй вернулся, — воронку обнаружили. И ни следа от парня. «Град» ведь работал, я же говорил вам. Ничего не осталось.

Помолчали.

— Миша, а «духи» не могли его к себе утащить до обстрела?

Комбат ответил не сразу, по инерции потянулся опять было к бутылке, но тут же резко отдернул руку, потер лоб:

— Так ведь поменяли бы, если б утащили. Зачем он им? В плен здоровых таскали, а этот весь в крови лежал, я же сам видел.

— И о Сокольцове ты больше ничего не знаешь?

— А что еще знать: надо вносить в списки боевых потерь. Сразу это не сделали, разгильдяи. А может, и не разгильдяи, может, надежда у кого была. Только это напрасно.

— А если бы тебе сказали, что он жив?

Кобозев закачал головой:

— Во-первых, не поверил бы. Я ведь с вечера в бинокль его ловил: какой там живой… Во-вторых, я тогда действительно не мог ничего сделать, чтоб вытащить его.

Опять наступила пауза. Макаров почувствовал, что комбат хочет что-то сказать, но медлит. Решил помочь ему.

— Есть и в-третьих?

— Я, товарищ полковник, вот так получилось, за всю войну ни капли крови не потерял, хоть меня и четыре раза контузило. И если меня обвиняют в неоправданных потерях…

— Миша, тебя никто ни в чем не обвиняет, речь идет совсем о другом.

— Ну да, не обвиняют! Еще как обвиняют! Я ночами спать не могу. Они все приходят… — глаза Кобозева наполнились слезами. Макарову стало не по себе от этого взгляда. — Когда мы в следующий раз пойдем на Чечню, а мы туда обязательно пойдем, я покажу, как надо воевать. Меня пацифисты уволить хотят, насильно в госпиталь уложить, точку на мне поставить, но вот им хрен! Я еще отомщу за каждого, и за Сокольцова…

У комбата мелко задрожали пальцы.

Макаров знал, что на Кобозева уже оформляют документы — собираются увольнять по состоянию здоровья. Контузии не прошли бесследно.

Комбат закусил нижнюю губу, недвижно посидел несколько секунд, кажется, успокоился, глаза его прояснились.

— Вы, товарищ полковник, матери Сокольцова помогаете, это правильно… Но помогите и мне.

— В чем я могу тебе помочь, Миша?

— Хочу в войсках остаться…