30
Тайны обладают необъяснимым свойством: даже не зная о них, их присутствие чувствуешь интуитивно.
Ольга не ведала, что происходит в океане, однако не сомневалась, что происходит что-то необычайно важное, к чему торопливо, хотя для неопытного глаза порою и незаметно, приобщался и Мурманск. Она извелась ожиданием Лухманова, взгляд ее стал настороженно-цепким, и Ольга с тревогою и надеждой подмечала все вокруг, до самых, казалось, незначительных мелочей, на которые раньше попросту не обратила бы внимания, а ныне искала и находила в них скрытый и пока загадочный смысл.
Суетилось угрюмо озабоченное портовое начальство, в коридорах управления дневали и ночевали офицеры военно-морского флота, а радисты сутками не покидали рабочие места, отдыхая тут же на старых протертых диванах. К Ольге внезапно начали поступать метеосводки полярной авиации, и саму ее то и дело спрашивали теперь о прогнозе погоды, хотя до этого погодой не интересовались уже много недель.
Зачастил в управление старый полярник, несколько лет назад возглавивший первую зимовку на полюсе и потому известный всей стране. Ольга знала, что сейчас он здесь от Ставки, отвечает за приемку военных грузов из-за океана.
Она никого ни о чем не спрашивала, уверенная заранее, что все ее вопросы останутся без ответа: что-что, а бережно относиться к служебным секретам люди за год войны научились. Она и сама привыкла избегать в разговорах тем, которые были известны лишь узкому кругу ее коллег. И потому невольно еще пристальней вглядывалась во все, стараясь догадаться самостоятельно, не связаны ли события последней недели на берегу каким-то образом с Лухмановым и «Кузбассом».
Появились — должно быть, из госпиталей — выздоравливающие солдаты. Вместе с портовиками они ремонтировали восьмой причал, недавно поврежденный немецкими бомбами. Восстановить причал целиком, конечно, не представлялось возможным: для этого не хватало ни рабочих рук, ни строительных материалов. Поэтому приводили в порядок стенку, чтобы суда могли безопасно к ней швартоваться. Убирали торчащие клыками сваи и острые скобы свайных креплений, искореженные рельсы — дорожки крана, — наскоро настилали новый подъездной путь для вагонов. Заштопывали — поспешно, на живую, как говорится, нитку — следы бомбежек и на соседних причалах. Даже на Аннушкином кране день и ночь орудовали ремонтники. Одним словом, все как будто свидетельствовало о том, что порт готовится к приходу судов. И это вызывало у Ольги множество тревожащих мыслей: что за суда? откуда? Нет ли среди них и «Кузбасса»?
Начальство хранило молчание, а сама она, привыкшая к строгостям военного времени, спрашивать ни о чем не отваживалась. Может, Лухманов совсем уже близко? Быть может, «Кузбасс» прибудет в ближайшие дни? Красноречивые работы в порту, служившие для Ольги добрыми приметами, обнадеживали, но в то же время делали и дальнейшее ожидание почти невыносимым. Для него уже не хватало ни выдержки, ни терпения. По ночам Ольга часто вскакивала с кровати, прижималась к оконному стеклу лбом и подолгу с отчаянием вглядывалась в залив.
Видимо, портовые приготовления не прошли мимо внимания всех морячек, чьи мужья находились в рейсах. Как-то забежала красавица Фрося Бандура, с украинской мягкостью и напевностью в голосе поделилась тревожно:
— Слух идет, будто английцы, что охраняли суда, побросали их посеред океана, а сами повтикалы домой… Что ж теперича будет, Ольга Петровна? Может, и наши там?
«Бабий телеграф» работал безостановочно, для него не существовало ни военных, ни государственных тайн. И самым печальным оказывалось то, что слухи часто затем подтверждались. Но то, о чем сообщила жена боцмана, показалось невероятным. Начала как умела успокаивать Фросю: дескать, подобное невозможно, союзники заинтересованы в доставке военных грузов в Советский Союз не меньше, чем наша страна, ибо гитлеровцы рвутся к Кавказу, а потеря нефти нанесла бы непоправимый урон не только Красной Армии, нашему фронту, но и общему делу всех союзных держав… Ловила себя на том, что говорила словами общими, вычитанными в газетах, но иные не приходили на ум. Фросина новость, несмотря на свою очевидную неправдоподобность, разъедала уже и Ольгино сердце, порождая сомнения, страхи, ужас: а вдруг правда?
— Нет-нет, не может быть! — горячо повторяла уже не для Фроси, а для себя. А сама торопливо перебирала в памяти события последней недели, выискивая в фактах новый смысл, придавая, а то и придумывая им новое объяснение и толкование. Почему так много в управлении офицеров? Что может делать полярная авиация — не сбивать же вражеские бомбардировщики? Может, ведет спасательную операцию, отыскивая в море экипажи погибших судов? Господи, голова идет кругом…
Уже поздно вечером тихо постучалась в дверь старуха Синицына. Стесняясь и робея, словно перед ней была не жена капитана, а сам капитан, по-старушечьи безответно и жалобно всхлипнула:
— Ничего не слыхать про наших? Сны меня, Ольга Петровна, одолели такие — аж сердце холонет… Ныне прикорнула маленько, и привиделось, будто мы с моим Ермолаичем на качелях катаемся… Уж так взлетаем, так взлетаем, что земли не видать под нами! Кричу я с испугу, чтоб не озоровал, остановился, а Ермолаич как бы и не слышит меня: все, знай, раскачивает, все раскачивает! А после махнул мне рукой, соскочил с качелей да и остался сам наверху — один-одинешенек, в небе! — вытерла она поспешно глаза уголком косынки. — Так и не дождалась его, не дозвалась… Чтой-то будет, Ольга Петровна? Может, бедствуют наши где, погибают без воды и без харча? Когда ж наши муки кончатся?
Старуха уже не скрывала слез, плакала откровенно, и Ольга гладила ее сухую руку:
— Скоро кончатся, скоро наши придут, Ермолаевна…
Никто на «Кузбассе» не знал настоящего отчества этой женщины, называли ее по мужу — Ермолаевной, и она не обижалась, откликалась. «Вон и Ермолаи идут», — говорили моряки, завидев на причале Синицыных. Где-то теперь эти самые моряки? Ступят ли опять на родной причал?
Позже Ольга вспомнила, что слыхала, будто Синицына повесила дома иконку, молится по ночам. Мурманск был городом молодым, в нем не имелось ни церквушки, ни молельного дома, и верующие, если такие случались, шептались со святыми угодниками потаенно, в своих домашних углах. Конечно, будь стармех Ермолаич на берегу, уж он-то прицыкнул бы на жену… Но Ольга не считала себя вправе осуждать или разубеждать старуху: каждый ищет надежду и веру там, где ему доступней…
Ольга и вовсе удивилась, когда однажды зашла к ней Лора. Они почти никогда не встречались, на улице здоровались торопливо, издали. Жены «кузбассовцев», а от них, должно быть, и сами они не очень-то привечали Лору, и Птахов, почувствовав это, не навязывал ни друзьям, ни их семьям дружеского расположения своей красивой подруги. Прощались и встречались они на причале в сторонке, однако не стесняясь, открыто, словно вокруг не было никого. Попрощавшись с Птаховым, Лора обычно не дожидалась отхода судна, с независимым видом проходила мимо настороженных жен, и лишь в глазах ее, удивительно больших и таинственных, проскальзывали холодные, почти враждебные сполохи своего превосходства и гордости. Даже Савва Иванович тушевался под этим взглядом и молча, кивком, здоровался с женщиной.
Только Лухманов вел себя с Лорой так же, как со всеми женами подчиненных, разрешал ей, к неудовольствию помполита, ночевать на судне, если занятый Птахов не мог во время короткой стоянки отлучиться на берег. Дома, подтрунивая над Ольгой, Лухманов со смехом утверждал, что с Лорой пароходству крупно повезло, поскольку она, не будучи женой старпома, не надоедает ни просьбами, ни жалобами, ни вечными вопросами, где находится теплоход и скоро ли возвратится в порт.
Собственно говоря, Ольгу никак не затрагивали и не смущали отношения старпома и Лоры, она признавала за ними право по-своему строить личную жизнь.
Как всегда, особую непримиримость проявляли работавшие в управлении женщины: они воинственно были убеждены, что отношения между мужчиной и женщиной всегда и везде должны быть узаконены, регламентированы и точны, как расписание пассажирских рейсов. Дай этим женщинам волю, они бы тут же издали обязательную инструкцию для моряков: где, как, когда и кого любить. Большинство из них были незамужними, в возрасте, без сладких надежд на будущее, и потому особенно ревниво оберегали моряцкую нравственность, охотно и страстно вмешиваясь в чужие дела. Ольга не любила подобных женщин, ибо не верила в показную административную искренность их.
Лора и сейчас пыталась казаться независимой, но в уголках ее глаз внезапно проступила такая грусть, что сразу же выдала в ней женщину, измученную ожиданием, отсутствием сведений о «Кузбассе», той неизвестностью, что страшней и мучительней самых горьких известий. И это невольно согрело Ольгу, расположило к гостье: уравнивала их и роднила общая боль.
Захотелось хоть на вечер избавиться от одиночества, побыть с кем-то вместе, поделиться своими горестями. В Мурманске не было у Ольги подруг. Интуитивно, бабьим чутьем угадывала, что Лоре можно довериться даже в слабостях: гордая, та ревниво не подпускала никого постороннего к собственным чувствам, а значит, не побежит растрезвонивать по моряцким квартирам и чужие печали. Да и держалась с достоинством, всем своим видом подчеркивая, что пришла к товарищу по несчастью, по общей беде, а не к жене капитана, старшинство которого на судне невольно распространялось на берегу и на отношения между семьями экипажа.
Лора начала с привычного вопроса, не слышно ли что-нибудь о «Кузбассе». Потом добавила с вызовом, прозвучавшим, правда, не очень твердо: