Изменить стиль страницы

Дорога между тем обогнула фиорд и опять вела к океану, лишь по другой стороне залива. Опасения атташе оправдались. Из расщелин вырывался ветер, внезапный и злой, гудел и бился на бортах и стеклах машины, словно пытался свалить ее вниз, под обрыв, на промерзшую пену прибоя. Ветер сдувал со склонов снежные тучи, и они забивали дорогу наметами, заволакивали на какое-то время все вокруг сплошной непроницаемой пеленою. Водитель притормаживал, включал фары, но свет упирался в белую тьму. Приходилось останавливаться и пережидать. Хорошо еще, что не было встречных машин.

Лухманов неотрывно смотрел на фиорд, но виделся ему рейд не пустой и холодный, а летний, тесный от множества кораблей. Тогда выходили из залива в тумане, веря в успех, не загадывая судьбу. Боевых кораблей охранения было гораздо больше, нежели транспортов, и угроза немецкого нападения в океане казалась маловероятной. Кто же думал, что британское адмиралтейство способно на поступок, равноценный предательству… Впрочем, это не первая и не единственная черная страница в истории английского флота. Те, кто погиб, по сути, были обречены еще до выхода из фиорда.

С годами многое стало известным и прояснилось. А тогда, помнится, всех на «Кузбассе» охватила радость при мысли, что наконец-то окончилась трехмесячная стоянка на этом опостылевшем рейде, что скоро все будут дома, увидят родных…

Он, Лухманов, нетерпеливо мечтал о встрече с Ольгой, и неделя пути в океане казалась ему гораздо более длинной, нежели минувшие месяцы. Разве знал он, что эта неделя вместит в себя столько горестей, сколько иной не познает и за долгую жизнь?! Он стоял на мостике и злился, что конвой должен приноравливаться к тихоходным судам, ползти шестиузловым ходом. Ему хотелось лететь, а не плыть, хотя и шесть узлов для тумана были рискованны. Туман висел настолько густой, что они не увидели Акранеса. Суда ревели сиренами и гудками и порой появлялись рядом с «Кузбассом» как призраки. Но это, помнится, не удручало: радость выхода перекрывала и ощущение опасности, и чувство тревоги.

Не все транспорты вышли благополучно: один, американский, наскочил на камни-разбойники, два других потерпели аварию. В конвое осталось тридцать четыре судна. Их поджидали у северных берегов Исландии сорок пять боевых кораблей. Поджидали, чтобы внушить поначалу веру, а после эту веру не оправдать.

Лухманов снова перебирал в памяти события того времени — день за днем, час за часом. Оторвался от дум лишь тогда, когда горы окончились и вокруг посветлело. Вдали на равнине виднелся Рейкьявик. «Что ж, прощай, Хвал-фиорд! Ты снился мне множество раз — совсем не таким, как сейчас. Но я рад, что узнал тебя и зимним — суровым и молчаливым. Мне чудится в молчании этом память по тем, кто погиб. Спасибо за это! Прощай!..»

— А у меня сюрприз для вас, — признался атташе, когда они поднялись в номер отеля. — Вам знакомо такое имя: Брум?

— Кома́ндер Брум? — переспросил удивленно Лухманов. — Командир миноносца «Кеппел» и командир эскорта в том конвое?

— Он самый… — засмеялся атташе и протянул номер английской «Морнинг Стар». — Почитайте на досуге. Вы ведь владеете английским?

Он ушел, а Лухманов снова задумался, все еще находясь под впечатлением поездки в Хвал-фиорд. Потом вспомнил о газете… Оказывается, в Англии — теперь, через много лет, — вышла книга о разгроме конвоя. Автор ее обвинял Брума в том, что тот, вслед за ушедшими кораблями охранения, увел и свои миноносцы, тем самым ослабив эскорт, лишив его единственной, по сути, значительной силы: оставшиеся в эскорте корветы, тральщики и спасательные суда не могли защитить транспорты от атак немецких подводных лодок и самолетов. Да, если говорить честно, и не пытались.

Брум подал в суд на издательство, выпустившее книгу, обвинив его в клевете. Как ни странно, суд признал его правым, обязав издательство выплатить Бруму в качестве компенсации более двадцати тысяч фунтов стерлингов. В газете описывалось, как Брум, которому уже перевалило за семьдесят, явился вместе с семьей в здание суда, где ему торжественно вручили чек. Честь британского офицера была таким образом восстановлена.

«Господи, до какого же цинизма можно дойти! — изумлялся Лухманов. — Честь восстановлена… Ну а совесть мучает хоть иногда бывшего командера? Уход миноносцев обрек на гибель транспорты. Или глупость, совершенная по приказу свыше, перестает быть глупостью?» Лухманов помнил, как в день выхода из Хвал-фиорда Брум выступал на совещании капитанов. Говорил он многословно, витиевато и закончил стандартным «и да поможет нам бог!». Что ж, если бог помогал командиру эскорта, то не в праведном деле. Такого греха не замолишь, если поставить свечей даже на все двадцать тысяч, выигранных по судебному иску. Да и вряд ли Брум проводит остаток жизни в молитвах! Двадцать тысяч фунтов дают возможность время проводить и повеселее.

Честь британского офицера! Наверное, на нее любили ссылаться и первый морской лорд сэр Дадли Паунд, и контр-адмирал Гамильтон, и другие военно-морские чины. Но этой чести хватило ненадолго: один только призрак вражеского линкора «Тирпиц» развеял боевой дух флотоводцев Британии. И как результат — кошмар четвертого июля.

Что ж, совесть Брума, должно быть, чиста. Перед Британией и народом ее. Перед союзными странами. Перед вдовами Мартэна, Гривса, стармеха Синицына… Перед Тосей. И перед матерью лейтенанта Митчелла.

После войны он, Лухманов, написал ей в Плимут. Отослал фотографии, письма, вещи… Ответила ему с благодарностью сестра лейтенанта. Она же сообщила тогда, что мать, потрясенная происшедшим, потеряла рассудок. Тратьте свои тысячи, командер Брум! Или получайте проценты с них… Они заработаны вашей честью, которую суд оценил так дорого. Моряки за нее не дали б и пенса.

Лухманов отложил газету и подошел к окну. Темнело. В домах зажигались огни, на фронтонах зданий — призывы реклам. Сумеречное беззвездное небо казалось пустынным и хмурым, как воды зимнего Хвал-фиорда. Где-то в нем гудели невидимые самолеты, поднявшиеся, быть может, со взлетных полос Кефлавика. А внизу, на улице, бойко выкрикивали мальчишки, продававшие вечернюю газету. И все больше и больше появлялось машин, чтобы вскоре начать ежевечерний свой бег по привычному кругу центра столицы.