Сашко Чубчик охрип, вызывая по телефону Майстренко. Интендант молчал. Бригаду мучили голод и жажда. Комбриг послал ординарца на поиски «поэта». Уже ночь, а вокруг светло как днем от пожаров. Терпугов дремал, положив круглую, как мяч, голову на руки. Осика с помощью Катерины заканчивал предварительный допрос Курта Леебе, Адама Фихтеля и Вантанг Мани.

Странный человек эта Катерина! Прижалась к нему тогда, перед нацеленным стволом вражеского танка, обожгла душу и снова застеснялась, отдалилась. Глаза светятся, щеки осунулись, наверное, голодна. Самого Березовского тоже мучил голод. Неожиданная стычка с «тиграми» и «фердинандом», во время которой погиб Тищенко, затяжной бой на Бисмаркплац, новые и новые группы изможденных берлинцев, особенно детей, с которыми делились последним, исчерпали даже личные запасы предусмотрительного Чубчика.

Но вероятно, Катерине тяжело было не только от голода и жажды. К этому ей не привыкать. Скорее всего теперь, в преддверии конца войны, девушка с новой силой почувствовала тяжесть и горечь искалеченной юности…

Немцы-антифашисты и сиамка подписали протокол допроса. Осика повел их, чтобы отправить машиной на Гринштрассе, где размещалась оперативная группа командарма. Катерина Прокопчук прощалась с Вантанг Мани как с близкой подругой. Теперь комбриг и Катерина остались вдвоем, если не считать Алексея Игнатьевича, спавшего неподалеку от них.

— Товарищ комбриг…

Лукаво улыбаясь, девушка протягивает кусок шоколада. Малюсенький кусочек.

— Это вам.

— А тебе?

— У меня есть.

И показывает еще один, точно такой же.

Березовский берет не только потому, что голоден: своим отказом он обидел бы ее. Никогда не любил шоколад, но сейчас это была вкуснейшая еда в его жизни.

— Катерина…

— Что, Иван Гаврилович?

И тут неожиданно ввалился Майстренко. Березовский взглянул на него, и злость исчезла. Семен Семенович держал в руке ветку дымчато-голубой, как рассвет, как мечта, как весеннее небо, сирени.

— Товарищ комбриг, поздравляю!

— С чем?

— С весною.

Ивану Гавриловичу и приятно, и чуточку неловко. Сам не знает почему. Наверное, потому, что давно уже отвык от нежностей. Они остались там, в далеком мире юности. На смену им пришли оперативные карты, гранаты Фау-1 и четвертый десяток беспокойных и отнюдь не лирических лет.

Катерина берет у Майстренко сирень и прикасается к ней губами. Просит интенданта:

— Подайте, пожалуйста, гильзу.

Подполковник наклоняется, поднимает стреляную латунную гильзу, их тут валяется немало — для свечей, пепельниц. Воды нет, водопровод разрушен, но все равно. Девушка, обрезав концы веточек, вставляет цветы в пустую гильзу.

Наконец еще одно чудодейственное явление: Платонов-Чубчик с мешком, наполненным продуктами. А за ним — Никольский, Осика, Горошко.

Осажденные, загнанные в норы, обреченные на гибель гитлеровские вояки получили двадцатиминутную передышку. Гвардейская бригада подкреплялась перед последним штурмом. Подчиненные Майстренко передали старшинам рот термосы и ящики с продовольствием.

Сашко распаковал вещмешок, выложил на стол хлеб, колбасу, консервы, сахар. Майстренко сиял с пояса обшитую сукном алюминиевую флягу, подал комбригу:

— Разделите по-отечески.

Иван Гаврилович отвернул крышечку, понюхал и закрыл от удовольствия глаза.

— Что это за нектар?

— Французский мартель. С голубой ленточкой.

— Где же ленточка?

— Стеклянную тару при себе не носим. По соображениям безопасности.

Березовский еще раз нюхнул флягу и причмокнул.

— Это тебе, Сашко, не ректификат, настоенный на бензине.

— Тогда были другие времена, товарищ комбриг, — оправдывался ординарец.

Комбриг разлил коньяк в серебряные рюмочки, которые где-то подобрал Чубчик.

— За будущее! За мир!

Катерина тоже выпила, взглянув на комбрига с вызовом и доверием.

— Каким же оно будет, грядущее? — задал вопрос самому себе и другим Семен Семенович.

Задумались. Жевали черствый ржаной хлеб и твердую, пропахшую старым салом и интендантскими складами колбасу. Думали каждый о своем.

Сквозь овальные, закованные в железо окна в отблесках пожаров видны отдельные фрагменты уличной жизни: проезжают грузовики с боеприпасами, устало шагают резервные подразделения пехоты, подтягивается корпусная артиллерия на могучих и громыхающих тракторах. Неподвижно стоят тридцатьчетверки Полундина. Приняв с ходу бой с гитлеровской бронечастью, рвавшейся к Эльбе, батальон только сейчас прибыл к пункту назначения. Устроив привал, танкисты грелись на солнце, дремали в тени, играли на аккордеонах и губных гармошках.

В пивную не проникал с улицы ни грохот тягачей, ни звук аккордеонов. Все уличные эпизоды выглядели отсюда, будто кадры немого кино.

После рюмки и еды наступила усталость, клонило ко сну. И тут Сашко, словно бы уловив общее настроение, запел не своего бодрого «чубчика», а новую грустную:

В такие минуты не существовала суровой военной субординации. Старая пивная, которая слышала лишь сальные остроты пьяных бошей, бравурные песенки кайзеровской солдатни, хвастливые выкрики нацистских молодчиков, наверное, впервые в жизни слушала задушевные слова мужественной грусти сурового, в те дни понятного осуждения:

Зазвонил телефон. Платонов, оборвав песню, схватил трубку, откликнулся и шепотом сообщил:

— Будет говорить «Шестой».

— Командарм, — вырвалось у комбрига, хотя присутствующие и так знали условный номер командующего армией.

Офицеры сразу же подтянулись, прогоняя усталость и сонливость. Внимательно слушали, но по отрывистым ответам комбрига трудно было что-нибудь понять. Закончив разговор, Березовский объяснил суть дела так же лаконично, как отвечал «Шестому».

— Приказано к десяти ноль-ноль штурмом овладеть центральной казармой войск СС берлинского гарнизона. В казарме окопались головорезы, прикрывающие выход в район Бранденбургских ворот и рейхстага.

Лирическое настроение испарилось. Все понимали важность и трудность задачи. Быть может, и последней на этой войне.

— Полундина ко мне, — приказал комбриг ординарцу.

Через минуту комбат 1 получал по карте задание: пока другие подразделения будут штурмовать казарму, обойти ее по коридору, проложенному сквозь стены соседних зданий.

— Вот так, — ноготь рассек квартал пополам.

Тут же, по телефону, комбриг отдал приказ саперному взводу запастись толом и идти на операцию вместе с батальоном Полундина.

— Я тоже иду с вами, — сказал Полундину Иван Гаврилович.

По берлинским улицам мчатся тридцатьчетверки Полундина. Впереди с гвардейским знаменем — флагманский танк комбрига. Знамя держит, стоя на броне, старший лейтенант Горошко. Комбриг Березовский из открытого люка башни осматривает пылающие руины.

За танками — бронетранспортеры саперов и штабной виллис с замполитом Терпуговым и переводчицей Прокопчук. Осика устроился на броне Т-34 комбата Полундина. Никольский на бронетранспортере с саперами, Майстренко оставлен на КП для связи с Гринштрассе и тылами.

Передний край утопает в дыму и пыли. Повсюду пылало, тлело, дымилось, выедало глаза, но даже ближайший тыл не сравнишь с передовой. Там хоть как-нибудь можно дышать. Тут горит и дымит все, даже железо и камни.

Кто-то подрывал многоэтажное здание, кто-то подкапывался под другое, чтобы пробраться туда; кто-то гранатой выбивал дверь, а кто-то прыгал в окно. Но в этой безумной феерии взрывов, орудийных выстрелов, залпов «катюш», вое мин и трескотне пулеметов — всюду, всюду, всюду личная инициатива офицеров и бойцов согласовывалась с единым замыслом и планами командования.

Когда в этот спланированный хаос прибыли свежие силы, чтобы занять свое место и выполнить задание, от действующих батальонов Чижова, Бакулина, Осадчего мало что осталось.

Петр Бакулин свирепствовал:

— Гады! Воевать по-человечески не умеют. Залезли в щели и швыряют фаустами. Разве это война?

Он почернел с ног до головы: сапоги, комбинезон, бинты на руках, лицо, шлем — все в копоти, в саже, в пыли. Бакулин сердился, но и радовался одновременно: пришла подмога.