За разбитыми окнами открывался чудесный сад, за садом — полянка, за ней — кустарник и мелкий лесок. Вдали хорошо просматривалось, чуть подрагивая в мареве жаркого дня, уходящее на запад шоссе. И вдруг над его серой лентой заклубилась желтоватая пыль, покатившаяся в нашу сторону, и, опережая ее, показались немецкие мотоциклисты, а дальше — три танка, два грузовика с пехотой.

— Открывайте огонь, посылайте бойца с донесением о подходе противника! — сказал я комбату, уступая ему место у стереотрубы.

Танки и автомашины тем временем остановились на небольшой возвышенности. Комбат все таким же спокойным голосом отдал необходимые команды, телефонист отчаянно завертел ручку своего зеленого ящичка и передал команды на ОП — огневые позиции. Прошла минута-другая — и над нами с характерным шумом прошелестел гаубичный снаряд. Потом — второй, третий… Один из них разорвался точно на дороге, окутав темным облаком место, где стояли танки и автомашины. Когда дым и пыль рассеялись, танков и одной автомашины на шоссе уже не было, наверное, метнулись в придорожную зелень, слились с нею. Но один грузовик стоял неподвижно, и возле него суетились солдаты, стаскивая раненых в кювет.

Разглядывая места, где могли укрыться танки, мы даже не заметили, как над нами появились вражеские самолеты. Сброшенные ими бомбы взорвались на безопасном для нас расстоянии, но телефонная связь с огневыми позициями прервалась. Комбат лишь глянул в сторону двух связистов, и те стремглав бросились вниз, на линию. Радиосредств на НП не было, и столь удачно открытый огонь по врагу пришлось прекратить. Нам ничего не оставалось, как продолжать наблюдение, ожидая восстановления связи.

— Смотрите, товарищ майор, — без тени какого-либо беспокойства проговорил командир батареи, указывая рукой направление. — Самый большой куст за поляной.

Птицы с него взлетели. Их кто-то вспугнул… Так и есть, стекла блестят. Там наблюдение ведут. В нашу сторону.

В ту же минуту заметили мы редкие вражеские перебежки среди кустов, услышали стрельбу нашего боевого охранения, занимавшего окраину сада правее от НП. Из-за куста, с которого взлетели птицы, появился гитлеровец, быстро осмотрелся, замахал руками, сигнализируя кому-то, и тотчас к нему подбежали три солдата с пулеметом. Они залегли и открыли огонь по боевому охранению. А над нами неожиданно низко-низко пронеслись три «мессершмитта», обстрелявшие здание из пулеметов. И сразу же рядом со зданием стали рваться мины.

Задыхаясь от бега, в комнату влетел разгоряченный сержант и взволнованно доложил, что взвод, находившийся в боевом охранении, получил приказ отходить и уже покидает сад. Комбат подошел к телефонному аппарату, крутнул ручку — связи не было. Я понимал: капитан ждет, что же решит старший, чьи указания надо «считать как требования командующего фронтом». А майор со столь высокими полномочиями решил, что надо поскорее уходить отсюда вместе с артиллеристами, потому что гитлеровцы — мы это видели — были уже в саду и небольшими группами обходили наше здание справа.

«Пошли!» — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал не менее спокойно, чем капитанский. Мы спустились на первый этаж, но выйти через дверь не смогли: в нее била, кроша штукатурку коридора, невидимая пулеметная струя. Пришлось выбираться через окно в сад. Под его сенью мы довольно благополучно вышли из полукольца, незамеченными добежали до лощинки, где я оставил машину. Водитель, чувствуя неладное, нетерпеливо пританцовывал возле нее. Едва мы уселись, он дал такой газ, что машина буквально помчалась к нашим позициям. Невозмутимый капитан что-то негромко насвистывал у меня за спиной. На душе было муторно: бегство, даже если оно необходимое, оправданное, разумное, все равно остается бегством…

И вот я докладываю о командировке полковнику А. А. Быкову, который стал начальником штаба артиллерии, сменив на этом посту генерал-майора Г. С. Кариофилли. Докладываю обстоятельно, упуская лишь детали личных переживаний. Новый начальник терпеливо слушает до конца, потом задает вопрос:

— Скажите, товарищ Великолепов, а что дала вам эта, как вы ее называете, «личная разведка»?

Сказать что-либо внятное я не мог, и Быков ответил сам:

— Ничего, ровным счетом ничего. Живого фашиста не видели? Под его пулеметным огнем не были? Насколько мне известно, видели, были. Отправляясь в «личную разведку» с картой противотанковой обороны, вы лишь увеличивали возможности разведчиков противника. Это бесспорно. И потом, я что-то не помню в длинном перечне ваших обязанностей такого пункта: «Вести личную разведку». Давайте-ка посмотрим, в чем они состоят — ваши обязанности.

Полковник достал из полевой сумки свой «Конспект по работе штабов». Боюсь, мне не удалось скрыть досадливой ухмылки: это что же, будем теперь воевать, заглядывая в конспекты? Но Быков заглядывать в тетрадку не стал, положил на нее ладонь и заговорил, словно отвечал на экзамене:

— Начальник разведотдела штаба артиллерии фронта организует разведку в наиболее важных оперативных направлениях, для чего составляет план разведки по этапам, план использования артиллерийской авиации и воздухоплавательных отрядов. Он определяет потребность армий в средствах артиллерийской разведки и распределяет эти средства между армиями…

Слушая нового начальника, я едва удерживался от того, чтобы не прервать его вопросом: «Товарищ полковник, вы что же, не знаете, как развивались события на нашем фронте после 22 июня? Артиллерийская авиация, воздухоплавательные отряды! Спустились бы с облаков на землю…» Но, разумеется, я дисциплинированно промолчал, а полковник продолжал чеканить:

— …Начальник разведотдела устанавливает характер обороны противника, степень завершенности его оборонительных работ, изучает театр военных действий, обрабатывает и суммирует разведанный материал, разрабатывает инструкции…

Быков еще долго перечислял мои обязанности. Закончив, на несколько минут задумался и, открывая свой «Конспект», сказал:

— Кажется, ничего не упустил. И вы, товарищ Великолепов, ничего не упускайте! — Пристально посмотрел, улыбнулся. — Не обижайтесь, Николай Николаевич, я ведь не в упрек, а из убеждения, что надо нам, потрясенным неудачами, приходить в себя и воевать профессионально. По науке! Понимаю, сейчас это непросто — применить все, что знаешь. Но стремление такое должно быть у каждого. Можете вы сказать, что в перечне обязанностей начальника разведотдела, который мы воскресили в памяти, есть что-то лишнее, ненужное?

Речь у Быкова чистая, мысль в ней последовательна, целеустремленна. Как-то неловко стало за свою иронию: «Будем теперь воевать, заглядывая в конспекты?» Одним словом, с первой же встречи понравился Быков. Позже я немало удивился, когда узнал, что этот высокообразованный, по-настоящему интеллигентный человек с тринадцати лет в полную меру занимался крестьянским трудом в глухой деревне Пехтеево Череповецкого уезда, с шестнадцати — плавал матросом на пароходе, потом работал на железорезательном заводе. А мы-то думали: наверное, потомственный офицер, из семьи, где с детства прививалось все необходимое военному.

У нас и теперь знающий дело начальник штаба — полковник Е. И. Гуковский. Но все жалеют, что мало поработали с Быковым, мало у него поучились. Внезапно Александра Андреевича вызвали в Москву и постановлением Государственного Комитета Обороны назначили начальником штаба командующего гвардейскими минометными частями Ставки Верховного Главнокомандования (ГМЧ СВГК). Что ж, именно такой человек и должен возглавить высший штаб многообещающих «катюш» — совершенно нового оружия.

Быков в наших глазах был идеальным штабным командиром. И наверное, потому, что не чувствовал я в себе способностей, позволяющих стать таким же, надумал расстаться со штабом: тут необходим, считал я, какой-то особый талант, особый характер. Попросил Александра Андреевича, если это возможно, передать мое письмо лично в руки начальнику артиллерии Красной Армии генералу Н. Н. Воронову. Официальному рапорту предпочел личное письмо, так как был уверен, что рапорт до Москвы не дойдет: где-то на пол пути откажут! Одним словом, грешен: решил обойти начальные инстанции, даже генерала Камеру, хотя надеялся, что он-то держать меня в штабе не будет. Иван Павлович Камера, мы знали это, несколько скептически относился к штабным работникам — «конторщикам», как он иной раз называл нас, правда, без обидной интонации, скорее, добродушно, сочувственно.