Подчинение их желаниям, замужество с одобренными ими, но не любимым ею мужчиной, уступка шантажу ради спасения компании ее отца — никакая из этих жертв не казалась ей чрезмерно большой.

— Послушай меня, Сидней, — прорычал он, легонько потряся ее голову. — Никто не виноват. Ни ты, обычный десятилетний ребенок. Ни няня, которая по ошибке позволила твоему брату ускользнуть от нее. Ни твои родители, которых не было дома. Ни твой брат, который убежал и прыгнул в бассейн. Солнышко, — прошептал он, дав ее спине последнюю ласку, а потом обхватывая ее подбородок. — Его смерть — это не твоя ноша. Это трагедия, но никак не груз, который ты должна нести, — он заколебался, и мускул на его щеке дернулся. — И у твоего отца есть грехи, за которые он должен ответить, но нелюбовь к тебе к ним не относится, — он проговорил признание, как будто ему причиняло боль идти на любую уступку ее отцу. — Он любит тебя. В день нашей свадьбы он затащил меня в кабинет и предупредил, чтобы я не смел ранить тебя. И пусть я не могу простить ему то, что он винит тебя, даже если это и спонтанная реакция на его боль, он знает, что ты страдаешь, и сказал, что ты не заслуживаешь еще больше боли. Возможно, это единственная вещь, по поводу которой наши с ним мнения сходятся. Отпусти эту боль, солнышко.

«Знает, что ты страдаешь... не заслуживаешь еще больше боли... он любит тебя...» Информация бушевала в ее голове, словно мини-торнадо, открытия опадающими листьями танцевали в ней, а она пыталась их поймать и не могла.

— Ты сказал, что у него есть грехи, за которые надо ответить. Значит, он сделал что-то тебе, — сказала она. — Но ты никогда не говорил мне об этом. Расскажешь сейчас?

Ее тело охватило напряжение. Хотя его прикосновение по-прежнему было нежным, но, когда он отнял руку от ее лица и выпростал пальцы из ее волос, в его глазах воздвиглась ледяная стена. Впервые с тех пор, как они приехали в Вашингтон, вернулся безжалостный, загадочный магнат, холод в его напряженных чертах и суровом взгляде обжег ее холодом, достигая кости.

— Ты закончила? — он кивнул в сторону ее чашки.

— Да, — ответила она. Остывшая жидкость больше не была ни успокаивающей, ни аппетитной. В молчании они направились к выходу с рынка.

И хотя его резкий отказ ужалил ее, а он остался скрытным, как и всегда, один момент прояснился.

Какую бы обиду ни нанес ее отец, Лукас назначил себя и судьей, и присяжными. Тревожная мысль поселилась в ее голове, и она не могла избавиться от нее. Предчувствие беды свернулось в ее животе, подталкивая выпитое кофе к горлу.

Неужели, пытаясь спасти отца, она невольно поспособствовала его разрушению?