28. С поличным

Любил Шурка направлять стремительный бег моторки. Три с небольшим месяца прошло с тех пор, как он, с разрешения Колчанова, впервые взялся за руль-мотор, а ему кажется, что он всю жизнь плавает на этой лодочке. В каких только переплетах не бывал он на ней в нынешнее беспокойное лето! Штормы на Амуре, лабиринты проток, стремительные перекаты — все испытал он на этом великолепном суденышке. Гоша, с его так и непреодоленной робостью и фанатичной решимостью во что бы то ни стало научиться преодолевать эту робость, во многом уже преуспел с Шуркиной помощью. Но мчаться вот так на головокружительной скорости по узкой, извилистой, быстрой речке, когда за рулем сидит Толпыга, он до сих пор боялся. Вот и сейчас, нахлобучив до ушей свою кепчонку, давно утратившую первоначальные цвет и форму и прожженную в нескольких местах искрами от ночных костров, он сидел, сжавшись в комочек. Вид у него был довольно жалкий. На кривунах он всем телом прижимался ко дну лодки. В таких случаях Толпыга недовольно хмурил широкие брови, сердито прикрикивал:

— Ну, опять замандражил! Чего жмешься-то, как кролик? — И еще нарочно делал такой резкий поворот рулем, что лодка опасно кренилась на один борт, грозя опрокинуться. Тогда вступался Владик — старший группы:

— Потише, Толпыга, потише!

Отношения между Шуркой и Гошей, в сущности закадычными друзьями, не все понимали в бригаде, кроме, разве, Петра Григорьевича. На первый взгляд могло показаться, что Толпыга подавляет Гошу своей волей и бесстрашием и Гоша попросту подчиняется его грубой силе. Но стоило поближе присмотреться к Гоше, чтобы убедиться: не такой уж он беспомощный, чтобы беспрекословно терпеть чью-то грубую власть над собой. Однажды на рыбалке волной опрокинуло возле берега живорыбницу. Ребята бросились спасать рыбу. Вадим Тереха, этот «классический сачкун», как метко окрестил его Толпыга, попытался командовать Гошей, но тот с такой лихостью послал его ко всем чертям, что у Терехи исчезло раз и навсегда желание помыкать этим на вид робким пареньком. Ничего подобного никогда не случалось в отношениях между Шуркой и Гошей, хотя бывало не раз, что Толпыга покрикивал на Гошу. Но грубость Шурки была просто ширмой — он очень не любил сентиментальностей. Гоша великолепно понимал это и, может быть, именно за эту показную грубость и любил Шурку. Ведь в душе-то Гоша был к себе человеком суровым до беспощадности, и рядом с Шуркой он становился сильнее.

Лучшей группы для выполнения столь ответственного задания трудно было подобрать в бригаде, особенно если учесть собранность и дисциплинированность Владика.

Вскоре ребята пристали к берегу выше перекатов, километрах в двух от Изюбриного утеса. Солнце только что скрылось за левобережной грядой сопок, но до темноты было еще далеко, и ребята решили пешком пройти по Черемуховой релке до конца перекатов. Там, у Изюбриного утеса, река делала крутой поворот вправо и хорошо просматривалась чуть ли не до самого устья.

Через полчаса они были у конца релки, против Изюбриного утеса — огромной скалы, поднявшейся у самой воды на правом берегу. За релкой начинался довольно длинный залив. Едва только высунулись ребята из зарослей обсыпанной ягодами черемухи, как сразу же увидели в самом конце залива две лодки — моторную и весельную, спрятанные под тальником. Людей не было видно.

— Лодка-то та самая, — прошептал Владик. — Она в Потаенной протоке была… Навесной «томоно».

— И на том же самом месте, что в прошлом году, — добавил Шурка Толпыга, — когда мы на вертолете пролетали тут. Что будем делать?

— Наблюдать, — вполголоса сказал Владик, набивая полный рот переспелых ягод черемухи.

Устроившись неподалеку под раскидистой старой черемухой, ребята не спускали глаз с лодок. Через полчаса там появились люди. Их было двое — невысокий сутуловатый молодой человек в сплющенной кепке и кряжистый дядя с черной, во все лицо, бородой. Они столкнули весельную лодку и направились в сторону Бурукана. Чернобородый греб, молодой рулил. Вот они достигли русла Бурукана. Сутуловатый нагнулся и поднял какую-то палку, плавающую на воде.

— Конец ставной сетки, — прошептал Толпыга.

Да, это был конец сетки. Сутуловатый быстро стал перебирать ее, воровски озираясь по сторонам. Сетка пересекала все русло речки. Почти через каждый метр сутуловатый выпутывал из сетки крупных рыбин и бросал на дно лодки.

— Негодяи! — ворчал Владик. — Что делают, а?!

Браконьеры перебрали сетку, почти до половины нагрузив лодку крупной кетой. Начинало смеркаться, когда они вернулись в свое убежище и стали перетаскивать рыбу куда-то в кусты.

— Сделаем так, — сказал Владик, когда браконьеры стаскивали рыбу на берег. — Незаметно подберемся к их стану и понаблюдаем из кустов. Нужно все-таки выяснить, что это за люди. Потом вернемся к лодке, ночью незаметно спустимся в Амур и махнем в село.

Под покровом сгущающихся сумерек они незаметно подобрались к становищу браконьеров. На круглой полянке, укрытой сверху пышными кронами старого разнолесья, стояла небольшая палатка. Рядом бежал, позванивая, ручей. Браконьеры торопливо вспарывали лососей, извлекали розовые ястыки икры и бросали их в небольшое решето-грохот. У некоторых рыб, по-видимому тех, что пожирнее, они отрезали брюшки, кидали их в бочонки, а остатки рыбьих туш бросали в яму, выкопанную неподалеку от ручья. Работали они молча, только изредка перебрасываясь короткими отрывистыми фразами.

— Скоро подойдут, а мы не готовы, — произнес бородатый. — Опять он будет лаяться…

— Ничего, впотьмах могут постоять, — ответил басок сутулого.

— Не забыть потом тушки закопать, — снова начал бородатый. Помолчав, он выругался и сердито плюнул. — Мыслимо ли дело, — два бочонка икры! Так мы и себе ничего не заработаем.

— Не ной, Степаныч, не ной! Я сказал, заработаем, — значит, заработаем, — уверял басок сутулого. — Не первый раз промышляю тут. В прошлом году он содрал с меня то же самое — два бочонка икры по десять кило и бочонок брюшков на полцентнера. И то заработал, хотя ход был куда хуже. А нынче, вишь, только начался ход, а уж у нас два бочонка икры есть. Хороший, видать, будет ход. Вот только бы Колчанов не появился со своей шатией…

Они замолчали, слышалось только, как шлепаются рыбьи тушки, бросаемые в яму.

— А что мы лежим? — сердито шептал Толпыга. — Давайте встанем и арестуем их! Улики-то вот они — истребляют рыбу только ради икры.

— Ты что, с ума сошел? — зашипел на него Владик. — Ты же слышишь, что к ним кто-то должен приехать за икрой? Надо узнать…

Совсем уже стемнело. Браконьеры закончили работу и развели костер. Бородатый — человек средних лет, с хмурым лицом и большими загрубелыми ладонями — принялся готовить ужин, а сутулый, с физиономией, напоминающей мордочку хорька, стал перетирать икру на грохоте, поставленном над небольшой лоханкой.

Ребята лежали метрах в двадцати от браконьеров и молча наблюдали за каждым их движением. Ныли бока и колени, голод давно мучил их, но они терпеливо ждали. Светящийся циферблат Владиковых часов показывал начало двенадцатого, когда браконьеры закончили ужин.

— Ну что ж, Андрей, не приедут они, должно? — спросил бородатый. — Спать будем?

— Сетки сначала проверим, — твердо ответил сутулый тоном хозяина. — А то к утру столько наберется, что не подымешь…

Они подбросили в костер несколько коряжин и пошли к лодкам. Вскоре с берега послышалось удаляющееся громыхание уключин.

Со стороны берега костер укрывался зарослями настолько тщательно, что не только с Бурукана, но и с залива его не было видно.

— Пошли, — поднялся Владик, когда скрип уключин затерялся в ночи.

Глазам ребят предстала довольно живописная картина. Рядом с ручьем стояло несколько бочонков самых различных размеров. В одних, более мелких, краснела икра, в других, покрупнее, серебрились брюшки или целые тушки кеты. Яма, в которую браконьеры бросали преимущественно тушки самцов, уже была закидана галечником. Неподалеку от ручья, почти у костра, стояла наготове лоханка с решетом-грохотом, на котором браконьеры приготавливали икру. Видно было по всему, что дело у них поставлено на широкую ногу, с настоящей воровской расчетливостью.