ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ Папаша. Специалист подобен флюсу. Единица за философию

Она вернулась с опозданием — проболела. Причем грипп был какой-то импортный, говорили, из Азии, въедливый и беспощадный, пришлось целыми сутками валяться в постели без всякого дела: даже читать было невозможно — не поднимались набрякшие веки. Вечерами и в выходные дни было нормально: Николай Степанович и его жена Валентина Матвеевна ухаживали за больной Манюшкой: читали ей, занимали разговорами, крутили пластинки и вообще развлекали, как могли. А вот когда они уходили на работу — хоть помирай от скуки. Мысли в голову лезли по преимуществу неприятные — из-за болезни и потому, что дела у Манюшки сложились нерадостно: Николай изменил, променял ее, оказывается, на какую-то Надю, да еще она вот на занятия опаздывает. В общем, отпуск был смазан таким финалом.

Велик ли срок — пять дней, но, вернувшись, Манюшка почувствовала себя новичком во взводе: и в учебе отстала, и какие-то события, пусть небольшие, произошли, к которым она не была причастна.

Шел урок алгебры. Преподавал ее уже не Нузин, а Четунов, пожилой человек с широким голым лицом без малейшего намека на растительность. Решали новые задачи, Манюшка ничего не понимала и смотрела на доску с выражением ученика, случайно попавшего в старший класс. Ей было непривычно и неприятно чувствовать себя отстающей.

Опросив троих спецов, преподаватель начал объяснять новый материал. Видно, он был здорово влюблен в свой предмет: вскоре так увлекся, что совсем забыл, где он и для чего — уверенно стучал мелом, покрывая доску математическими знаками, буквами и цифрами, самозабвенно вполголоса ворковал, объясняя, и просветленно улыбался, как будто о чем-то очень дорогом беседовал с друзьями за чашкой чая.

— Папаша! — крикнул Игорь. — Нельзя ли несколько снизить темп?

— Да погоди ты! — досадливо отмахнулся преподаватель, потом, спохватившись, удивленно спросил: — Неужели не понятно? Но это же так просто!

— Не успеваем понимать!

— Ага… Хорошо, поедем тише.

Он начал объяснять спокойно и размеренно, но все больше увлекаясь, набирал и набирал обороты и вскоре опять раздался чей-то недовольный голос:

— Послушайте, куда вы гоните? На пожар, что ли?

И так до конца урока.

На переменке Манюшку обступили друзья.

— В чем дело, Марий? Что случилось?

— Да ничего особенного, — чувствуя неловкость за свою слабость, покраснев, отмахнулась Манюшка. — Приболела. — И поспешила перевести разговор: — У нас в спецухе, как я заметила, что ни преподаватель, то уникум. Этот, видать, тоже.

Захаров поддакнул:

— Ага, точно. Когда Папаша в математике, для него больше ничего не существует. Вон Игорь даже как-то крикнул ему: «Ну, куда ты гонишь, черт тебя побери?!» — и ничего. Как обычно: «Не успеваете? Ладно, поедем тише».

— Да это что! — засмеялся Славичевский. — Вон в третьем взводе второй роты было… Четунов — командир этого взвода… Карпенко, помкомвзвода, выбрал на переменке момент, когда Папаша помогал кому-то решить задачку, и поднес ему подписать бумагу. Тот, не глядя, подмахнул. Начался урок, Карпенко говорит: «Товарищ преподаватель, прочтите рапорт» — и подает ему. Папаша пожал плечами и стал читать: «Начальнику школы от командира третьего взвода второй роты Четунова — рапорт. Прошу вашего распоряжения сегодня в семнадцать часов расстрелять меня перед строем батальона. Четунов». Все со смеху дохнут, а Папаша смотрел-смотрел на этот уникальный документ, как барашек на новые ворота, а потом и говорит: «Ну чего смеетесь, черти? Может, человеку жить надоело. Хватит воровать у тригонометрии время, займемся делом!».

— До фанатизма влюблен в математику, — подытожил Толик.

— Любовь зла, — заявил Трош и вдруг подмигнул Манюшке с заговорщицким видом. — Как вы считаете, княгиня?

И вогнал ее в краску. И обозлил: с той памятной его свиданки с Викой Манюшка как бы потеряла в себе прежнюю девчонку-сорвиголову, а новая, вдруг ощутившая себя девушкой, а своих товарищей — парнями, она себе не нравилась. Манюшка всячески старалась не обращать внимания на свои эмоции, но это не удавалось. Она то неожиданно смущалась и краснела, то грубила без всякого повода.

Вот Трош вогнал ее в краску своим дурацким подмигиванием — хотя, если разобраться, чего ей краснеть-то? И с Захаровым тут же чуть не поругалась. Повод был совершенно никчемным: в ответ на его замечание, что Папаша до фанатизма влюблен в математику, Матвиенко сказал, что конечно, за это его можно уважать, но «математика — это только математика».

— Что ты хочешь этим сказать? — взъерошился Захаров.

— А то, что сперва нужно быть человеком, а потом уже специалистом.

— А если человек не специалист, то он и не человек, — заявил Толик. — Ценность человека определяется любовью к своему делу и глубиной знания этого дела.

— Ну… не знаю. Еще Козьма Прутков сказал, что специалист подобен флюсу.

— А ты, как всегда, заодно с умными классиками: человек — это звучит гордо, это разносторонняя личность, подкованная на все четыре ноги. Но таких не существует. Есть болтуны, которые притворяются разносторонними личностями. — Так как Матвиенко не собирался уступать (об этом свидетельствовало его многозначительное покашливание), Захаров поспешил поставить свою точку: — Ну, довольно! С тобою спорить — надо прежде пообедать, а до обеда еще — ого-го!

— А с тобою спорить нечего, — неожиданно для самой себя влезла Манюшка. — Ты упрям, как лошадь.

— Ну и сравненьице! Глупее не придумаешь, — фыркнул Захаров и отошел.

Это был его обычный финт. В любом споре он стремился поставить последнюю точку и выходил из него не только не побежденным, но вроде даже и победителем. Раньше это съедалось без особых эмоций, а теперь Манюшку прямо-таки заколотило. Ей казалось: Толик разгадал, что она стала слабее, и пользуется этим, стремясь не просто одержать верх, но и унизить.

Через несколько дней на Папашином уроке «погорел» Матвиенко. Четунов обнаружил, что его фаворит не выполнил домашнего задания. Сперва он даже не поверил.

— Ты что, издеваться надо мной вздумал? — закричал он, порозовев. — В кошки-мышки играть? Ну-ка хватит переводить государственное время, открывай тетрадь и показывай, что сделал!

— Да нет ничего в тетради, пусто.

— Та-а-ак… Ладно, за это ты мне сейчас на доске пять задач решишь. И к следующему уроку два задания выполнишь плюс еще две задачки… Это ж только подумать: Архимед! Архимед начхал на математику! Да ты чем вчера на самоподготовке был занят, неверная твоя душа?

— Размышлял о суетности бытия, товарищ преподаватель.

— То есть? — Папаша направился к доске, взял мел и, спеша, начал записывать номера задач, которые предстояло решить сегодня.

Можно было и промолчать: Четунов занялся математикой и забыл обо всем. Но Матвиенко счел своим долгом ответить на вопрос, обращенный к нему, тем более, что весь взвод превратился сейчас в заинтересованных слушателей.

— Задумался я вчера, товарищ преподаватель, и вот в голову мне пришла такая мысль: живет, живет человек, стремится к чему-то, волнуется, радуется, плачет, забивает голову разными житейскими премудростями, изучает науки — а для чего? Наступит час и все это обратится… кхе, кхе… в нуль. Финал ведь один для всех. И решил я, товарищ преподаватель, что все на свете — прах и суета. В том числе и домашнее задание по алгебре.

Никто не ожидал, что эта философская тирада, которую Вася тихо пробубнил, преследуя одну-единственную цель — поболтать на уроке на посторонние темы, — вызовет какую-нибудь реакцию у Четунова. Но, изумив всех, Папаша вдруг отшвырнул мел и с такой живостью обернулся, что класс мгновенно притих.

— Вот до чего додумался! — закричал Четунов. — Вот, оказывается, какие, простите за выражение, идейки мешают ему заниматься делом! Мы фашизм свалили в яму, руины расчищаем, жизнь свою заново отстраиваем, а тут из подворотни такие вот мыслители тявкают: мол, к чему все это, все равно ведь помрем! Может, и по глупости лают, а враг радуется: ему на руку, если мы все бросим, повалимся лицом в подушку и начнем ждать смерти. Тут он нас голыми руками и… — Папаша приблизился к опешившему Архимеду и начал ожесточенно, как пули в грудь, всаживать в него убийственные вопросы: — Ты что ж это, вражий сын, а? Когда ж ты войну забыть-то успел? У тебя что, ум за разум зашел, черт тебя побери? У тебя ж голова! Как же ты мог? — Казалось, он вот-вот схватит опростоволосившегося философа за грудки. — Я этого так не оставлю, нет! Я вот тебе двойку сейчас в журнал влеплю! Нет, не двойку — единицу! С минусом! И пусть она до конца четверти торчит занозой в твоей совести!