— Ну-ка ты, быстро, сзади Бирон! — Он отпихнул его в спецовскую гущу. Поставил на ноги Манюшку, сочувственно посоветовал:
— Беги умойся. Только ротному не попадись на глаза.
Завтрак, уроки, обед прошли в каком-то лихорадочном предгрозовом ожидании. А после обеда, в час личного времени, четвертый взвод собрался в палатке третьего отделения.
— Ну, что будем делать, хлопцы? — спросил Ростик.
Спецы не любили обращаться к начальству за разрешением своих конфликтов. Жалобы и доносы на товарищей считались преступлением. Предпочитали судить, выносить приговоры и исполнять их сами. И когда Мотко под одобрительный шумок вынес резолюцию:
— Выгнать его до бисовой мамы, — никто на него не цыкнул.
— Ты что… ето… начальник школы? Захотел — и выгнал?
— Это не вопрос, — махнул рукой Славичевский. — Доложим, что избил младшего командира при исполнении, подопрем своим ходатайством…
— «Только этого Дантеса бы и видели», — подхватил Матвиенко. — Выгнать — и нечего дискутировать. Ведь Марий… кхе, кхе… не просто младший командир — она… ну, ясно же… Если у этого подонка поднялась рука на девушку, то как же он может быть офицером?
— Да что там, даже и толковать нечего! Давай, Роня, докладывай Бирону — и дело с концом. Пусть он сперва научится товарищей уважать, а потом уж в авиацию.
— Ну, дело ясное, что дело темное, — подытожил Славичевский. — Что скажешь ты, герой не нашего взвода?
Комора поднял злое бледное лицо и глянул исподлобья на Манюшку, сидевшую рядом с Ростиком.
— Я же ее предупреждал: не лезь! Полезла. Думаете, с цветочками? Вон как отделала! — Он быстро расстегнул ремень, задрал гимнастерку и показал обработанную Манюшкой спину. — Но я не обижаюсь, наоборот, я таких уважаю, кто умеет за себя постоять. А что она баба и все такое — об этом и в голову не пришло. Просто унтер, выслуживается — я и дал сдачи… Ну, ладно, готов извиниться… как перед девушкой… Я вас прошу, ребята… — Он покраснел и опустил глаза, полыхнувшие каким-то непонятным огнем. — Я с детства мечтаю летать…
Наступила тишина. Потом Игорь Козин сказал:
— Давайте без глупостей, правоверные. Выгнать легко…
— Что ж, простим ему? И подлость? — Славичевский хмыкнул. — Хорошо. Только я переведу его в твое отделение — пусть он завтра начистит рыло тебе. Как, хлопцы, решим?
Ему ответил нестройный гул, в котором уже не слышалось того единодушия, что проявилось вначале. «Мечтаю летать» было сильным аргументом.
— Хорошо, — сказал Славичевский, — пусть решает Марий. За нею последнее слово.
Манюшка чувствовала себя неуютно. Ей не нравилась роль жертвы, коробило, что вспомнили о ее принадлежности к женскому полу. Кроме того, ненависть к Коморе за полдня поубавилась, да и повинился ведь перед ней и перед всеми, чего еще?
— Доносчику — первый кнут, — сказала она. — Поэтому не пойдем к Бате. Лучше как-нибудь на досуге заедем этому… — она кивнула в сторону Коморы, — …пару раз в ухо.
— Быть по сему! — директивно хлопнул себя по коленке Славичевский.
Оглядываясь на ребят, Манюшка заметила: что-то порывался сказать Сурдин — суетился, тянул к Славичевскому шею, но наткнувшись на тяжелый предупреждающий взгляд Коморы, притих, сконфуженно моргая маленькими черными глазками.
— А як нащет у вухо пару разив? — демонстрируя увесистый кулак, спросил Мотко.
— Ну, Марий же сказала: как-нибудь на досуге.
— Не беспокойтесь, пане атамане, честь княгини будет отомщена.
— И пока не отомщена, аллах не допустит меня в священную Мекку и я не смогу стать святым ханжой… экскюз ми, ходжой. А я так хочу, что мне каждую ночь снится высокий колпак с белой повязкой.
Все это не было трепом. В ту же ночь Коморе устроили «темную»: загнув салазки, жестоко отходили ремнями.
Для профилактики двое навалились на Калинника. Сообразив, в чем дело, тот сообщил:
— Зря стараетесь, господа гвардейцы: я с приговором согласный и заступаться не собирался. Девчат мы не бьем.
Во время экзекуции Комора молчал, будто это не его били. Лишь когда ребята расползлись по своим матрасам, он, тяжело дыша, сказал:
— Будем считать, что мы квиты, четвертый взвод.