ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ Стокгольмское воззвание. Манюшка пошла в гору. Комора. Темная

Утром примаршировали на завтрак, глядь, а в столовой за третьим столом восседает гость — Анатолий Захаров собственной персоной.

В этот день вообще было много событий. Сразу после завтрака обе роты привели на опушку соснового бора, и начался митинг. Замполит подполковник Ухваткин обрисовал политическую обстановку в мире на сегодняшний день: поджигатели войны сколачивают военные блоки, пытаются свергнуть народно-демократический строй в дружественных нам странах, о чем свидетельствуют судебные процессы над шпионами и предателями в этих государствах, а также вооруженное нападение на КНДР. Империализм готовит новую войну против Советского Союза с применением средств массового уничтожения людей. В этих условиях Всемирный Совет мира обратился ко всем народам с воззванием бороться за запрещение атомного оружия. Подполковник зачитал Стокгольмское воззвание, добавил от себя, что ответ нашего народа поджигателям войны — трудовые победы. Всюду в стране начались стахановские вахты в честь воззвания. Советские люди с воодушевлением ставят свои подписи под ним. Его подписали уже около ста миллионов человек.

Потом начали выступать представители взводов. От четвертого подготовился Борис Бутузов. Он до того разволновался, что начал заикаться, пропускать слова, проглатывать окончания. Его никто не слушал. Кто-то отпустил шуточку.

Манюшке это показалось оскорбительным.

— Прошу слова! — крикнула она и быстро, почти бегом устремилась к столу президиума, стоявшем в плотном кругу расположившихся на траве спецов. — Эх вы… что ж это вы? Как на дежурном собрании. Забыли войну? Или вас она по головке гладила? Счастливчики… А меня… — Манюшка трудно сглотнула горький комок. — Я вот одна осталась. Всю семью под корень, сволочи, змеи фашисты! — Она обернулась к Ухваткину, и он торопливо пододвинул к ней лист и авторучку.

Когда расходились с митинга, Захаров осторожно сказал:

— Зря ты на ребят, Марий. Они ведь не против мира.

— Знаю. Почему ж они… так? Скажешь: не любят красивых слов, поэтому смеются над ними. Но есть же такое… ну, святое… Стесняешься говорить или не умеешь — молчи. Но зачем осмеивать, оплевывать это. Мне кажется, кой для кого так: была война, прошла — ну и ладно… Ведь и к этому привыкнуть можно: и к тому, что жизнь теперь у всех будет длинная и хорошая, и к тому, что столько людей за эту нашу хорошую жизнь свою единственную и очень короткую отдали. А привыкнуть — значит забыть, простить. Понимаешь? А когда забудем и простим — тогда бери нас голыми руками… — Манюшка взволнованно махнула рукой. В глазах ее стояли слезы.

— А что случилось… с твоими? — осторожно спросил Толик. — Если трудно, не отвечай.

— Да нет, что ж… — после долгого молчания ответила Манюшка. — Была у нас большая семья — шесть человек. Старший брат Шурчик погиб… не знаю даже как — случайно или на роду была написана такая обидная смерть. Шел ночью к партизанам, сказать, что власовская рота сдает поселок и переходит на их сторону. Пароль, конечно, не знал, часовой поторопился, выстрелил и попал. И — наповал. Сестра Аленка умерла от воспаления легких. Мы ведь, когда немцы гнали нас на запад, месяца три не видели крыши над головой, спали под открытым небом, а осенью пошли холодные дожди-сеянцы, заморозки. Все мы были в чирьях, струпьях, кашляли. А она вот… подхватила… Мать после этих двух смертей слегла, да так больше и не встала… От сердечного приступа… Брат Мишка… Вели нас на расстрел, всю деревню… и малышню всю. И вот когда поравнялись с Колким гущаром, Велик — жил с нами, он потом меня еще раз от пули спас — подал сигнал, и мы бросились в заросли. Фашисты начали стрелять и кидать гранаты. Многих достали. И Мишку. Десять лет ему тогда было… Отец погиб на фронте. В День Победы похоронка пришла. Вот так я и осталась одна.

Захаров прикоснулся плечом к ее плечу и сжал руку выше локтя…

У них было немного времени — через полчаса майор Кудрин собирал младших командиров и комсоргов. Поэтому далеко от лагеря не пошли — бродили меж сосен на опушке.

— Мне одно не совсем понятно, Марий. Ты ненавидишь войну, а сама вот на всю жизнь добровольно влезла в мундир.

Манюшка усмехнулась, вспомнив Бориса Бутузова и весь его спецовский шик — при встрече там, в Залесье.

— Что в мундир влезла — получилось в общем-то случайно. — Она помолчала, подумала. — А если копнуть поглубже — не случайно. Знаешь, жила в оккупации… Хоть и маленькая, а много повидала чего, вот было такое чувство, будто ты козявка и над тобой нависло коровье копыто. И когда от немцев убегали и прятались, и когда они убивали нас, у меня кулаки чесались: эх, будь у меня хоть какой-нибудь пугач… Беззащитной чувствовать себя унизительно. Если будет война, не хочу быть мирным населением!

— Ну, ну, — Захаров поднял с земли, усыпанной старой хвоей, крепкую молодую шишку и запустил ею в крону высокой сосны. Он, видимо, хотел сыронизировать, но почувствовал, что сейчас нельзя. — Ладно. Я рад, что ты такая… Тебе не пора?

Собрались в столовой — под драночный навес над двумя рядами грубо сколоченных столов и скамеек. Майор Кудрин сообщил, что завтра утром из лагеря на соревнования в Киев выезжает большая группа спецшкольников. Среди них много младших командиров.

— Давайте посоветуемся, кем заменить товарищей. — Майор засунул пальцы под ремень и разгладил несуществующие морщинки на гимнастерке. — Старшину роты Мигаля заменит Славичевский. Возражения есть?

Когда дошла очередь до четвертого взвода, неожиданно для Манюшки всплыла ее кандидатура. Выдвинул тот же Славичевский, а капитан Тугоруков — опять-таки неожиданно — поддержал.

— Доманова — спецшкольник дисциплинированный, только вот характерец у нее… — Он неодобрительно пощелкал пальцами. — И язычок…

— Характерец — сломать, язычок — укоротить, — сказал кто-то пародийно начальственным тоном и по рядам пошел погуливать смешок.

Майор сдвинул тонкие выгоревшие брови.

— Обижаете, ребята. Никто из командования школы никогда не ставил таких целей. Хотя служба есть служба, и любой характер должен подчиняться дисциплине. Язык — тоже… Лично у меня против Домановой возражений нет.

На построении, где были объявлены назначения, командир батальона сообщил еще одну новость: первый взвод, в котором не осталось ни одного младшего командира и мало личного состава, временно расформирован.

В четвертый оттуда перевели шестерых.

Зайдя в палатку третьего отделения, Манюшка оглядела ее уже командирскими глазами.

— Видит бог, не рвусь я грудью в капитаны и не ползу в асессора. Но от службы не отказываюсь. Поэтому я ваш временный командир со всеми вытекающими последствиями.

— Что-то вы слишком многословны, товарищ отделенный, — заметил Матвиенко. — Извиняться нечего. Какие будут приказания?

— Ах, вам не терпится? Хорошо. Матвиенко и Мотко, принести свежей травы. Евстигнеев, расставить по местам ботинки — свалены в кучу, как утильсырье. Бутузов, поправить матрасы.

Матвиенко вытянулся и взял под козырек.

— Разрешите обратиться, товарищ командир. Какой травы принести — помельче или покрупнее?

— Помельче — мягче спать будет. Впрочем, себе можешь покрупнее.

Бутузов, иронически улыбаясь, с подчеркнутым рвением принялся тормошить матрасы. Дернул за ногу углубившегося в чтение Мотко и прикрикнул:

— Належни на боках натрешь, лодырина! Встать! Не видишь, человек при исполнении? Марш за травой!

Тот огрызнулся:

— Не твое дило. Бачишь, культурно отдыхаю. — И, обращаясь к Манюшке, миролюбиво начал убеждать: — Марий, зачем она нам, ота трава? Ще й старая не совсим потерлась. Дай я лучше почитаю. Вот послухай, що дед Щукарь рассказывает…

— Потом, потом, — тоже миролюбиво перебила Манюшка, побаиваясь, как бы упрямец не показал свой норов. — Вот наведем порядок…

Мотко нехотя закрыл книгу, встал и, потягиваясь, заворчал:

— Хай тоби грець! Думал, що ты человек душевный и нежный, и будет нам «легкая дыхания». Що не кажи, а власть портит людей… Пошли, Васыль.

Но если Бутузов и Мотко, пусть с неохотой, но все же подчинились, то Евстигнеев категорически заявил:

— Я… ето… не лакей, чтоб за каждым ботинки прибирать. Отказываюсь! И отстань от меня раз и навсегда, я временных командиров не признаю!