Нет, война не свела, видно, всех счетов с Канашовым. Она хлестала и била его наотмашь, не давая передохнуть и опомниться.
После разговора с Кипоренко, ободренный его похвалой за успехи корпуса по разгрому немецкого аэродрома и обнадеженный, что жизнь постепенно начинала налаживаться, он сидел и, насвистывая, просматривал очередное донесение. И тут ему принесли извещение о гибели его дочери Наташи. У него зарябило в глазах, буквы запрыгали, как блохи, а строчки слились в сплошные черные полосы.
«Ваша дочь геройски погибла на боевом посту, во время бомбежки немцами аэродрома она оказывала медицинскую помощь. Искренне скорбим вместе с вами. Группа боевых товарищей». Далее шли десятки разных подписей. Канашов пытался подняться со стула, тело не слушалось его. Он закрыл глаза и, подперев голову, сидел, отрешенный, не в силах совладать с собой. Мысли больно жалили его, будто раздразненные осы.
«Я, я, больше никто не виновен в ее гибели. Почему я не оставил ее возле себя? Она же могла после тяжелого ранения остаться и не воевать. Нет, этого она не могла, — ответил он себе. — Она рвалась на фронт, надеясь на встречу с Мироновым. Плохой я был для нее отец, мало занимался ею, редко она видела мою ласку. И трудное, полусиротское ее детство, и обиды от моей неудачной жены-артистки. Много пришлось ей вынести, бедняжке. Ей бы жить и жить! И любить она не успела, и материнского счастья не изведала. Жизнь стороной прошла мимо ее детства и молодости девичьей и, еще наивную, светлую, чистую, бросила в пекло войны. И вот убила ее — мою последнюю надежду и радость в жизни. Война убила жестоко, и попробуй с нее спроси. Война, она ни перед кем не в ответе. — Канашов опустил тяжелые кулаки на стол. Война не в ответе, так мы, люди, за все в ответе, что она приносит. Так что же, война хочет свалить всю вину даже за смерти моих близких на меня? Нет, нет. Я спрошу с нее. Спрошу сполна, по большому счету».
Глаза щипало, будто едкий махорочный дым раздражал их. Он часто моргал, устало закрывая веки, но слез не было. — Война выдавливала из него последние остатки жалости. Канашов почувствовал вдруг себя собранным, бодрым, как после отдыха и сна.
Чубенко пришел и поставил перед ним стакан водки и закуску. Канашов с яростью ударил по стакану. Он со звоном разлетелся.
— Запомни или на носу заруби, как угодно. Чтобы дурмана этого не приносил мне никогда. Понял, никогда! Нам еще много воевать. Для такой войны нужна чистая и светлая голова.