3

Много атак пришлось видеть Миронову за время войны, участвовать самому, но четвертой она была по счету или нет, кто же знал точно? Может, и шестой. Огненный фейерверк трассирующих пуль, взрывы снарядов и мин менялись от ослепительного, режущего глаза до сплошного, слепящего мрака, а в отблесках взрывов мелькали полусогнутые силуэты бойцов. Шипели и свистели осколки, гремели разрывы гранат, и все они щедро сеяли смерть, смерть и смерть.

Полк Миронова, как и многие другие, штурмовал Суровикино с ожесточенным упорством. Немцы не жалели ни снарядов, ни пуль.

Бывает у каждого человека предел нервного напряжения. Такой предел наступил и у Миронова. Неудачи первых атак, ругань и упреки Андросова, явное желание Фруктова всеми путями доказывать его неспособность как молодого командира командовать полком довели его до отчаяния. И когда, какая уже неизвестно, атака на Суровикино захлебнулась в ста метрах от станции, он не выдержал. Приказал капитану Ванину остаться за него и пополз в первые цепи атакующих. Руки до крови резали битые осколки льда, холодный снег обжигал лицо, когда он во время обстрела тыкался и землю. Вот еще, еще несколько метров. Рядом бойцы первой роты. «Вперед, вперед, товарищи, ползком до насыпи, а там уже нас не взять». Люди не шевелятся.

Или они не признали его?

— Где командир роты?

— Убит, — доносится глухой ответ. — А вы кто?

— Майор Миронов.

И тут же по солдатскому радио поползли слова: «С ними командир полка Миронов». От напряжения болели глаза, виски. Сквозь шум боя Миронов расслышал, что из района станции доносится скороговорка наших пулеметов, «Неужели до сих пор жив наш подвижный отряд?» Он стремительно вскочил с земли с криком:

— Вперед, товарищи, там наши!

Оглянулся. За ним бежали. Сколько — не определить: тьма. И слышны сухие хлопки гранат.

— У-рр-рр-а-а-а! У-рр-рр-а!. — рвется из охрипших глоток. Нарастала и усиливалась трескотня автоматов, выстрелы винтовок. Мелькали в отсветах пламени бойцы. Вот и здание станции. Первые ступеньки. Прямо двери. Нет, лучше по лестнице на второй этаж.

— Братцы, свои. Ребята, родные! — донеслось из выбитых окон. Они высовывали с улыбками почерневшие лица, забинтованные головы и перевязанные руки.

По левой ноге Миронова будто пробежал ток высокого напряжения. И сразу ногу обожгло, как кипятком, и она стала тяжелой. И тут же будто кто вывернул левую руку, и она повисла, как плеть. Он оперся спиной о стену и, не удержавшись, свалился. В глазах поплыли огненные круги, как от падающего в тихую воду камня.

— Товарищ майор, товарищ майор, — откуда-то издалека доносится чей-то голос. — Немцы. Давайте вниз, в подвал. Я тоже ранен, но мы доберемся. Брат меня за вами послал. Я сержант Кульков.

«Кульков — помощник Евгения», — вспомнил он и тут же потерял сознание.

Миронов очнулся в медсанбате дивизии. Возле него сидела фельдшер Галя Муратова. Она рассказала ему о том, что там, в подвале станции, где оборонялся полк, а вернее, его остатки, до того как выбили из Суровикино немцев, он командовал людьми, лежа на носилках, как он подбадривал тех, кто несколько суток не ел и не спал, а многие были ранены, и даже пел им матросскую песню «Варяг». И самое главное, как мастерски его эвакуировала санинструктор Пампуша. Но сам Миронов, как ни странно, многое не мог вспомнить. Консилиум врачей определил у него признаки гангрены левой ноги. Требовалась срочная операция. Он отказался. Предложили эвакуировать в стационарный госпиталь.

Перед отъездом пришел полковник Андросов. Поздравил с присвоением полку звания гвардейского и представлением Миронова к ордену Красного Знамени. Он попрощался с Мироновым и просил не вспоминать прошлое, не обижаться: «На то и война. Эх, майор, майор, — с сожалением покачал головой Андросов. — Я согласие на тебя получил у командующего. Заместителем хотел тебя взять к себе. Ну, не горюй. Поправишься — приезжай. Должность попридержу до твоего возвращения». Но самым радостным все же в эти дни было для Миронова письмо, полученное от Наташи, в котором она писала: «Я напала на твой след, мой любимый, неуловимый и очень противный Мирончик. Ты совсем забыл меня, Сашка, и поскольку я тоже имею ограничение по ранению и, можно сказать, почти цивильная, непременно тебя отыщу».

«Вся в отца», — подумал с радостью Миронов.

И боль в ноге ослабла и притихла, и на сердце стало теплее. Впервые за эти дни больших, тяжелых испытаний захотелось, как никогда, жить. Вечером Миронова навестил Вася Сучок и Федора Пампуша. Нельзя без улыбки было глядеть на эту любящую пару. Сучок был начищенный, наглаженный, чисто выбритый, новенький, как на свадьбе жених. На груди красовалась его гордость — медаль «За отвагу». Пампуша, раскрасневшаяся, мощная, с круглым сдобным лицом, смущенно моргала, поглядывая то на Миронова, то на Васю. Грудь Пампуши выпирала из тесноватой гимнастерки, расстегнув две пуговицы, кирзовые сапоги, туго затянутый пояс делали ее малоподвижной. «Как же она, молодчина, ловко действует там, на поле боя, вынося раненых. Здесь она, закованная, как рыцарь в латы, в армейское обмундирование, такая неуклюжая и неповоротливая. Больше тридцати раненых, вынесенных из боя, у нее на счету».

— Вот пришли, товарищ майор, попрощаться, — наконец, после длительного молчания сказал Вася.

Миронов протянул руку Пампуше:

Спасибо вам, Федора! Мне рассказали, как вы меня…

— Та что там, товарищ майор, — и она смутилась. — Как всех, так и вас.

Миронов уже прослышал о их любви:

— Желаю вам счастья. — И, соединив их руки, пожал.

Она еще больше раскраснелась. А Сучок осмелел:

— Жаль, что свадьба без вас, товарищ майор! Вы бы за отца нам были.

Миронов улыбнулся:

— Поправлюсь, встретимся! Если на свадьбу не попаду, то на крестины обязательно!