3

Подполковник Бурунов больше месяца находился в госпитале, куда попал в начале августа после ранения. Дни тянулись медленно, по-черепашьи. В душе Бурунова нет-нет да и вспыхивала обида на начальника санитарной службы дивизии — военврача Аленцову. Это из-за «медвежьей услуги», как он назвал ее настойчивость, попал сюда и томился в бездействии вполне здоровый человек. Из-за нее расстался с боевыми друзьями и товарищами по дивизии и вот валяется, как никому не нужный, выкорчеванный пень. А каждый день сводки Информбюро приносят совсем неутешительные вести. Бурунов напрягся до предела, когда передавали о Сталинграде. Сообщения эти были тревожными, безрадостными.

Ему становилось особенно стыдно перед неподвижно лежащими тяжелоранеными, когда приходил врач на обход и долго ощупывал и ворочал до онемения его левую ногу.

Нога целехонькая, и только маленькая, потемневшая, будто привившаяся оспинка, точка — след от пулевого ранения.

Рядом лежат без ног, без рук, в лубках, а он? Когда ночью все спят, Бурунов от негодования так сжимает руками железные прутья спинки кровати, что они скрипят.

Но врач и слышать не хотел о его просьбе выписаться. Во всем теле такая сила, отлежался и откормился на госпитальных харчах, как укорял он себя. А вот встанет на злополучную ногу, так пронзительно ударит боль, что даже пот выступает на лбу. Поврежден нерв.

Правда, последние дни недели Бурунов, превозмогая боль, усиленно тренировал ногу: В начале сентября, вечером, он получил письмо от Канашова. Генерал находился в Москве, ожидая назначения. Он писал, что встретил в Главном управлении кадров Поморцева, и тот дал ему адрес Бурунова.

Канашов сообщал, что их дивизия выведена из Сталинграда на доукомплектование. В Москве он встречался с комиссаром Саранцевым, который дал ему номер полевой почты их дивизии. Командир еще не назначен, хозяйничают вдвоем — начальник штаба подполковник Бурлаков и комиссар Саранцев.

Бурунов старательно напрягал память. Фамилию Саранцева он слышал впервые, а вот Бурлакова он немного знал. Но только майора, командира батальона, который был призван из запаса. Бурлаков пришел к ним в дивизию с новым пополнением, когда отступали за Дон. До войны он был учителем математики. С виду совсем гражданский человек — небольшого роста, с острым лицом и высоким лбом с залысинами. Может, и однофамилец, а может, и тот?

Всю ночь не спал Бурунов, раздумывая о письме Канашова. Оно окрылило его, и он почувствовал неудержимый приток сил. К утру у него окончательно созрела мысль: «Надо выписываться из госпиталя немедленно и ехать в Москву за назначением. Могу еще в свою дивизию попасть, пока она доукомплектовывается».

Обхода врача он ждал с нетерпением.

Когда пожилой усатый врач с лохматыми бровями показался в дверях палаты, Бурунов вскочил со своей койки и готов был его обнять. Врач искоса поглядел на резвящегося больного и, надев пенсне, строго сказал:

— Вы что же это акробатические трюки выделываете? Вам противопоказаны резкие движения. Будете так прыгать, пролежите еще месяц.

Бурунова будто окунули в ледяную воду.

— Доктор! — Молящий голос Бурунова заставил врача обернуться. — Я совсем, совсем здоров. И нога. — Он встал с койки на раненую ногу и качнулся влево от боли.

Врач снял пенсне и покачал головой:

— Ну, вот что, подполковник. Командовать будете, когда получите назначение. А здесь командовать разрешите мне. Лежать, лежать и еще раз лежать.

У Бурунова помутилось в глазах — все его надежды рушатся. Печальный и отрешенный, лежал он, уставясь в угол потолка на облупленную штукатурку. От завтрака отказался, обедал без аппетита и съел только первое. Второе отдал выздоравливающему товарищу. И тут же принялся тренировать ногу. Вышел в коридор на костылях. Пройдет в одну сторону, передохнет в снова шагает. Нянечка из их палата, пожилая, седая женщина, Варвара Андреевна, с болью глядела на него и только тяжело вздыхала:

— И чего ты, сынок, себя мучаешь? Лежал бы и лежал себе. Успеется, навоюешься.

— Сердце болит, Варвара Андреевна. Здоров ведь я… Ну что с того, что хромаю?

— А что, сынок, если я тебя к себе определю? Сердце заходится глядеть на тебя, как ты мучаешься.

Бурунов не понял ее и удивленно поглядел: «Зачем?»

— Как к себе? Кто же меня отпустит?

Варвара Андреевна придвинулась к нему и зашептала:

— Ты только об этом никому. У нас в госпитале мест не хватает, вчера на врачебном совете так решили». Какие уже на ногах, выздоравливающие, по работникам госпиталя определять. Не все одно, где лежать. Койка — она везде койка. А у меня дома свой госпиталь. И массаж тебе будет и ванные процедуры. Я уже так пять человек выходила. Все разлетелись по фронтам, как птицы. Каждый день письма идут, не забывают меня, старуху. Да малограмотная я. Вот и будешь за меня письма писать им, — улыбнулась она.

Да, Варвара Андреевна была просто волшебница. Приходя после долгого утомительного рабочего дня, она успевала делать все по хозяйству и тут же начинала врачевать Бурунова.

— Терпи, терпи, милый, коль хочешь, чтобы нога тебе исправно служила, — Ее методы врачевания вскоре дали заметные результаты. Когда Бурунов предстал перед медицинской комиссией, он только слегка прихрамывал.

— Еще бы с недельку надо вылежать, — сказал неумолимый врач. Но, поглядев в печальные глаза подполковника, сдался. — Против совести своей иду, — ворчал он, выписывая медицинское свидетельство Бурунову. — Фронту надо выдавать здоровых людей, как говорится, первый сорт. А вы?

Уходя от доктора, Бурунов старался не прихрамывать, но это пока не удавалось.

В тот же день он распрощался с Варварой Андреевной, как с родной матерью. Бурунов остановил взгляд на портрете единственного сына Варвары Андреевны — лейтенанта. Он получил тяжелое ранение и умер здесь, в госпитале, на глазах матери.

— Мы еще встретимся, Варвара Андреевна, непременно встретимся. У меня мамы нет. Умерла она, когда мне было десять лет. Разрешите вас считать родной матерью?

Глаза Варвары Андреевны наполнились слезами. Она утерла их фартуком и, сунув руку в карман, протянула ему узелок. Он взял его и держал в руке, недоумевая.

— Возьми, сынок, это земля родная с могилы моего сына. Сказывают люди, помогает она. Иди, — обняла она Бурунова, — иди с богом и возвращайся. — И она перекрестила его на дорогу.

В тот же день Бурунов приехал в Москву. Посчастливилось: его подбросили на машине летчики, ехавшие в Монино, а затем пересел на электричку. Побывал он у тетки Канашова, познакомился с ее приемной дочерью Галочкой, увидел на комоде фотографию Аленцовой. И тут же заныло сердце: «Где она сейчас? Оставалась в Сталинграде».

— Пишет? — спросил он, глядя на фото Аленцовой, Но тетка его не поняла, подумала о Канашове.

— Да когда ему писать. Он дней десять, как на фронт умотал, непоседа. Можно было денек отдохнуть да и с дочуркой позабавиться. Как задумает что, его на цепях не удержишь. До генерала дослужился, а все как мальчишка непоседливый. И писать-то он не больно охоч: люди вон какие письма душевные пишут. А наш. — Она махнула рукой. — Открыточку пришлет: «Жив, здоров. Как живете? Как Галка? Что слышно про Наташеньку? Пишет ли Нина?» Не письма, а сплошь вопросы.

Бурунов слушал ее и улыбался.

Тетка была гостеприимная, добрая женщина. Он с трудом ушел. Не отпустила из дома, пока не накормила, и взяла слово, что Бурунов непременно будет обедать у них.

В Главном управлении кадров, раздеваясь, Бурунов сдал палку (а то, глядишь, получу отставку) и, взяв себя в руки, едва прихрамывая, вошел к начальнику. Но от начальника изъян не ускользнул. Генерал покосился на Бурунова и несколько минут смотрел, изучая. Потом предложил сесть.

— Так вот, товарищ полковник. — «Не оговорился ли генерал?» — подумал Бурунов. Он встал.

— Сидите, сидите, пожалуйста. Рапорт ваш с просьбой направить в дивизию доложен. — Генерал зашелестел, перебирая бумаги. А Бурунов стоял ни жив, ни мертв. «Откажут? Откажут?» Не найдя нужной бумаги, генерал вызвал адъютанта. Вошел молодой капитан высокого роста. Лицо знакомое. Бурунов чуть было не вскрикнул: это был Красночуб, бывший адъютант Канашова.