2

Вернувшись в начале сентября из госпиталя на прежнее место службы под Сталинград, командир дивизии полковник Нельте нежданно-негаданно получил отпуск. И вот он в пути. Поезд торопился, будто он знал, что Нельте уже был сердцем там, дома, и стремительно проносился мимо одиноких железнодорожных будок, опустевших станций, притихших, будто вымерших немецких деревушек с островерхими кирхами. Нельте глядел в окно, и все это давнее, знакомое радовало его душу, было ему близким и родным.

Стояли жаркие, по-летнему погожие сентябрьские дни, но осень уже заметно вступала в свои права, усыпая щедрым золотом листьев улицы станционных поселков и городов, все дороги и автострады.

В открытое окно врывался освежающий, пряно пахнущий увядшей листвой ветер, и он не чувствовал духоты, глядел и невольно вспоминал. Вспоминал, и не верилось, что с ним произошло.

Сутки тому назад он с большими трудностями, рискуя жизнью, вылетел с фронтового аэродрома, и, пока они не достигли старых границ России, «мессершмиттом», прикрывавшим их, пришлось много раз вступать в воздушные бои с советскими истребителями.

Он вспомнил, как неделю тому назад командующий корпусом генерал Мильдер, подписывая ему на своем командном пункте отпускной билет, трижды был вынужден прерваться, отдавая приказания. Русские контратаковали. Они то прорывались в стыке танковых дивизий, то обходили фланги, и советские автоматчики, перебив охрану штаба корпуса, чуть было не ворвались в генеральский блиндаж.

Нельте было крайне неловко, что в такое напряженное время, когда его дивизия в ожесточенных боях истекает кровью, он покидает своих подчиненных.

Генерал Мильдер, видно, понял его настроение и старался рассеять эту неловкость.

— Ничего, ничего, господин полковник, не унывайте, что оставляете нас. Вам надо подлечиться. Вы кровью заслужили этот отпуск. Когда будет взят Сталинград, вы будете достойным представителем нашего корпуса на торжествах в Берлине. Уверяю, мы не подведем вас, — сказал он шутливо

Даже суровый, сдержанный и не склонный к эмоциям Мильдер, пожимая руку Нельте, сказал на прощание:

— Я завидую вам. Скоро вы узнаете настоящую тишину, которой нет уже более трех месяцев, и увидите мирные земли нашего фатерлянда.

По дороге на фронтовой аэродром Нельте обеспокоили встречи с ранеными офицерами. Откуда их так много? Там, на фронте, в своей дивизии и корпусе он тоже видел их немало. Здесь же их везут нескончаемым потоком в эшелонах, на автомашинах и просто на русских телегах. Ранеными забиты все пригодные и непригодные для госпиталей помещения. Они лежат в хатах изгнанных из деревни местных жителей, а то и на соломе под открытым небом неподалеку от дымящихся, пыльных дорог, стонут, плачут, жалуются, проклинают и ругаются. Им уже некого бояться. Они вышли из подчинения всех своих начальников. Теперь их беспокоит лишь одно: когда же кончатся все эти мучения, и их перевяжут, напоят, накормят, а главное — обеспечат им безопасность.

Нельте изредка прислушивался к их разговорам. Большинство раненых с ужасом говорят о передовой, о Сталинграде, где каждая пядь земли распахана снарядами, минами, бомбами и нашпигована смертоносными осколками. Об огне русской артиллерии, особенно «катюш», раненые вспоминают с паническим страхом.

Да, это не начало того военного лета 1941 года, которое ничем не предвещало ужасы русского фронта.

Нельте знал, что многие из них уже начинают сомневаться в близкой победе. В станице на Дону (он не знал ее названия), где они сделали короткий и последний привал, ему довелось услышать разговор пехотного подполковника с солдатами, которые лежали, кто на земле, а кто на соломе, с потертыми ногами в лопнувших кровяных пузырях. Подполковник ругался:

— Солдаты называются. Солдаты великой армии! Натерли ноги и лежат, глазеют, довольные, что их не отправляют на фронт. Будь моя власть, я бы вас всех, мерзавцев, выпорол и заставил в тапочках идти до передовой.

Подполковник отошел, и тут Нельте услышал, как один из лежащих солдат сказал:

— Гениально придумал фюрер: послал нас топать от Ростова до Сталинграда пешком. Как это он еще не додумался отправить нас босиком.

Нельте покоробила эта насмешливая реплика, но он сделал вид, что ничего не слышит.

Неподалеку от колодца он увидел бывшего своего воспитанника — молоденького сержанта. (По фамилии, кажется, Хейде. Он чем-то был похож на сына — Отто). Нельте запомнил его как лучшего водителя и башенного стрелка. Тогда Нельте хотел взять этого красивого юношу в свою личную охрану. Ему нравилась его военная подтянутость и исполнительность.

Хейде сидел, полузакрыв глаза. Он без обеих рук. Вокруг него роем кружились мухи, духота, нещадно палило солнце, а он не мог ни отогнать мух, ни напиться, хотя рядом был колодец. Тут же сгрудились раненые и пили жадно, захлебываясь и обливаясь водой. А он сидел какой-то отрешенный и беспомощный и изредка облизывал потрескавшиеся, посиневшие губы. Нельте хотел подойти, принести ему напиться, но передумал. Он — полковник. Ему не позволяло это сделать его высокое положение.

И сейчас, вспоминая об этом, Нельте почему-то почувствовал угрызение совести. «Может, поэтому немецкие солдаты последнее время заметно теряют уважение к своим командирам».

Его размышления прервал твердый, уверенный голос диктора. От неожиданности он даже вздрогнул.

— Ахтунг, ахтунг, ахтунг!

— Ли лестен штунден фон Сталинград!

Ди дойчен трупен тратен ан ди Волга херан!

— Дер фаль фон Сталинград ист ун умгендли!

Берлин ошеломил его морем голосов, грохотом барабанных маршей. И он даже растерялся.

Каждый раз, приезжая в родной город — Берлин, Нельте имел привычку объезжать все любимые улицы и площади, любил встретиться со старыми знакомыми и друзьями. Но сейчас ему почему-то захотелось изменить старой привычке, не хотелось видеть никого из близких.

И то, что Берлин бушевал в торжествах неизвестно по какому поводу, и то, что это совпало с его приездом, раздражало и злило! Хотелось как можно скорее уединиться на своей загородной вилле.

Как бы там ни было, пусть сам того не желая, но он попал в праздничную стихию, как говорят, нежданно-негаданно.

Крики, гомон, возгласы радости и восторга берлинцев, разлившихся по площадям и улицам, сгрудившихся на тротуарах, заглушал стон и визг фанфар, улицы и площади грохотали от пулеметной дроби барабанов, солдатские песни и военные марши переполнили германскую столицу, выплескиваясь даже к ее отдаленным окраинам. И Нельте невольно вспомнил чем-то похожее на все это лето сорокового года. Да, так было после победы над Францией.

Тогда, в Тиргартене, как и сегодня, «зигель зойле», была ярко расцвечена национальными флагами и цветными гирляндами, площади и улицы были затоплены колоннами войск, идущими на парад, и жителями столицы. И повсюду цветы, цветы и улыбки берлинцев. Германия ликовала, встречая своих героев — победителей Франции и Польши. Сияющий блеск орденов и медалей на груди немецкого воинства: черные Железные кресты, золотые «дубовые листья», серебряные медали, медали, медали.

Нельте на всю жизнь запомнил тот памятный день. Тогда из Франции он вернулся командиром танкового батальона.

В ставке и в генеральном штабе, в войсковых офицерских клубах, ресторанах и варьете шли бесконечные приемы и банкеты. В тот год щедрого военного счастья многие генералы, участники военных кампаний, получили высокие воинские звания фельдмаршалов, и среди них их командующий группой войск «Ц» во Франции — фон Рунштедт. Нельте тоже повысили. Он получил чин подполковника и был награжден Железным крестом.

Ему вместе с женой пришлось побывать на многих приемах и банкетах.

Офицерам преподносили персональные подарки от фюрера — корзины с коллекцией лучших французских вин, наборы голландских сыров и итальянских сардин, шоколадные конфеты и фрукты. Для них были «забронированы» театры, цирки, рестораны и варьете. И все это бесплатно. Победители заслуживали высоких воинских почестей, щедрого угощения и веселья. И Гитлер не скупился. Он хорошо понимал, что за эту малую благодарность офицерство все с лихвой окупит и еще с большим рвением будет исполнять его волю.