Установка была не только на уничтожение врагов народа, но на жен и на детей. Только их не стреляли, «без права переписки» их отправляли в лагеря, где шанс выжить не сильно отличался от таких же шансов в Дахау. И все-таки многие остались в живых. Девочкам везло больше, остались в живых дочери В. И. Иванова и И. А. Зеленского. Обе женщины многие годы безуспешно пытаются в архиве кинофотодокументов найти материалы процесса. Не верят они, что там их отцы были, а не двойники.

Часто перезваниваюсь с сыновьями В. Я. Чубаря. Им повезло… По малолетству лагеря они избежали, а ссылка была не слишком тяжелой. Недавно познакомился с сыновьями Осипа Пятницкого. Можно привести еще многие сотни примеров — доктора наук, член-корры, директора институтов. Да хоть тот же Святослав Николаевич Федоров, сын репрессированного комдива… Достойные все получились люди.

Хочется видеть здесь закономерность. Ведь все дети жертв вышли в люди не благодаря протекции, связям, авторитету, имени. А всегда — вопреки!

А дети палачей?..

Вышинский. Позвольте спросить подсудимого Крестинского: в каком году это было?

Крестинский. Это было в 1928 году.

Раковский. Это было в 1929 году, в августе или июле месяце. В 1928 году я был в Астрахани.

Вышинский. Обвиняемый Крестинский, а вы куда писали письмо?

Раковский. Он писал в Саратов.

Крестинский. Точно год я не помню. Но я просил тогда Кагановича перевести Христиана Георгиевича из Астрахани в Саратов, ссылаясь на наши с ним дружеские отношения. Это было удовлетворено. И вот, когда он переехал в Саратов, к нему поехала его дочь, я через нее написал ему письмо. Разрешите мне…

Вышинский. Виноват. У нас все делается по порядку…

(Откуда Вышинский знает, что хочет сказать подсудимый?.. — К. И.).

Крестинский. Может быть, я сократил бы вам работу.

Вышинский. Я не нуждаюсь в сокращении, тем более что ваши вчерашние заявления не свидетельствуют, чтобы вы хотели сократить процесс.

Крестинский. Но, может быть, я…

Председательствующий. Дойдет еще до вас очередь, обвиняемый Крестинский.

— Как они его сломали! — скажет внимательный читатель стенограммы. — Как его сломали!

Возможно, и сломали.

Может быть, загипнотизировали.

Когда говорят о возможности гипнотического внушения, как средстве столь гладкого проведения процессов, всегда есть оттенок невероятности, так сказать, крайнего предположения.

— Да нет, — возражают сами себе. — Это как-то уж слишком… Да и выглядели они весьма бодро. Вот и Фейхтвангер…

Современная наука знает замечательные примеры внушения под гипнозом. Некоему гражданину, не умеющему рисовать, внушили, что он — Рафаэль. Подопытный стал вести себя соответственно внушению и своему представлению о том, как должен вести себя великий художник. Даже пытался рисовать. Известны случаи, когда подопытный, находящийся в состоянии гипноза, иногда даже спорит с гипнологом, возражает ему и вообще ведет себя активно. И вид у такого подопытного не сонный. Профессор Протопопов, например, считает, что гипноз — не сон, а высшее состояние бодрствования. Вот так!

Это ли не еще одно свидетельство всемогущества современной науки и техники и бессилия человека?

Однако я вовсе не хочу утверждать и сам не думаю, будто все подсудимые на процессах тех и последующих лет были обязательно загипнотизированы, но что мешало палачам применить гипноз? Слухи о связях гипнотизеров с «органами» не зря, видимо, так упрямо ходили тогда среди обывателей, не зря, видимо, проблемы гипноза были запретны для широкой печати.

Да, возможно, что и гипноз.

Но дело в том, что Е. А. Гнедин, тот самый шеф информации НКИД, который предупреждал иностранных корреспондентов, что Крестинский будет давать показания, человек хорошо знавший Николая Николаевича по совместной работе в Наркомате иностранных дел (причем оба занимались Германией), в лагере на Северном Урале говорил мне:

— Вы знаете, они, вероятно, сделали с ним что-то ужасное, потому что на второй день я просто не узнал Николая Николаевича У него даже голос был какой-то другой.

Ни он, ни я тогда не поняли того, что он сказал иначе, чем он сказал Крестинский, мол, так изменился за эти сутки, что его даже нельзя было узнать, что у него даже голос был другой.

А вот еще одно свидетельство. Это рассказывала старая женщина, бывший врач Лефортовской тюремной больницы. Ее рассказ передала мне старая большевичка Е. Я. Драбкина, когда нашла меня как сына своих друзей Жени и Акмаля. Тогда Елизавета Яковлевна начинала серию своих воспоминаний о первых годах Советской власти. О том, что было потом, только рассказывала близким.

Врач Лефортовской тюрьмы говорила, что в ночь со второго на третье марта тысяча девятьсот тридцать восьмого года, то есть после первого дня заседания, Н. Н. Крестинский был доставлен к ней в таком состоянии, что он не мог говорить ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц. Это был мешок костей.[16]

Если сопоставить эти два высказывания, высказывание человека, который хорошо знал Николая Николаевича до ареста, и показания бывшего тюремного врача, то следует предположить, что возможно на второй день в Октябрьском зале Дома союзов был не Крестинский. И, может быть, фраза X. Г. Раковского: «Я обращусь, если позволит суд, к самому Крестинскому». И дальше: «Николай Николаевич, когда я был в ссылке, ты мне писал?» — может быть, это все срепетированный ввод дублера?

Я не настаиваю на этой версии. Когда-нибудь, когда откроют архивы, мы найдем полный ответ. Я не хочу ошибаться. Я только указываю возможные варианты.

…X. Г. Раковский продолжает изобличать Н. Н. Крестинского. И тот поддакивает, говоря: «правильно», «подтверждаю», «это то самое письмо», «это было восьмого апреля», «да, так». Подытоживая показания Раковского, председательствующий спрашивает Николая Николаевича:

— Вы подтверждаете то, что говорил здесь Раковский?

Крестинский. Подтверждаю.

Вышинский. Если верно то, что говорил Раковский, то будете ли вы продолжать обманывать суд и отрицать правильность данных вами на предварительном следствии показаний?

Крестинский. Свои показания на предварительном следствии я полностью подтверждаю.

Вышинский. К Раковскому у меня вопросов нет. У меня вопрос к Крестинскому: что значит в таком случае ваше вчерашнее заявление, которое нельзя иначе рассматривать как троцкистскую провокацию на процессе?

(Ответ Крестинского невероятен. Это поразительная фраза, которую я безуспешно стараюсь выучить наизусть. Прошу прочесть ее внимательно. — К. И.).

Крестинский. Вчера под влиянием минутного острого чувства ложного стыда, вызванного обстановкой скамьи подсудимых и тяжелым впечатлением от оглашения обвинительного акта, усугубленным моим болезненным состоянием, я не в состоянии был сказать правду, не в состоянии был сказать, что я виновен. И вместо того, чтобы сказать — да, я виновен, я почти машинально ответил — нет, не виновен.

(И прокурор считает нужным переспросить. — К. И.).

Вышинский. Машинально?

Крестинский. Я не в силах был перед лицом мирового общественного мнения сказать правду, что я вел все время троцкистскую борьбу. Я прошу суд зафиксировать мое заявление, что я целиком и полностью признаю себя виновным по всем тягчайшим обвинениям, предъявленным лично мне, и признаю себя полностью ответственным за совершенные мною измену и предательство.

Вышинский. У меня больше вопросов к подсудимому Крестинскому пока нет.

Председательствующий. Садитесь, обвиняемый Крестинский. Переходим к допросу подсудимого Рыкова. Подсудимый Рыков, ваши показания, данные на предварительном следствии, вы подтверждаете?

Рыков. Да, подтверждаю.

Все это происходило перед глазами отца. Все было сделано для него, для всех, кто был рядом с ним. Чтобы не было соблазна.

Шараф Рашидов дважды или трижды в разговоре со мной упорно без моих вопросов говорил мне, что процесса вообще не было.

— Как не было?

— Не было. Поверь, Камилджан. Не было. И отца там твоего не было. Ты мне поверь, я все документы видел.

Мне часто говорят: ты пишешь об отце, но ты понимаешь, что ты обязан быть объективным?

Я стараюсь.

Почти тридцать лет назад я приехал в Самарканд, город, где я научился ходить и говорить, и встретился там со старыми большевиками, работавшими с моим отцом. Мирзаходжа Урунходжаев знал отца с восемнадцатого года, часто ругался с ним, но любил его всю жизнь. Раджаб Абдугафаров был секретарем райкома в начале тридцатых годов.