Иногда ночь может затянуться до бесконечности. Наверно, в такие ночи по земле бродит отчаяние, когда до рассвета еще далеко, все живое, спит, только ты глядишь в потолок сухими от бессонницы глазами, и мысли, мысли горячат сердце, а оно — устало, бьется с перебоями, и голова тоже устала. Но ты никак не можешь уснуть и клянешь себя, придумываешь разные хитрости, чтобы заманить сон — шепчешь цифры, глядишь в одну точку, не мигая, до ломоты в глазах…

Нина встала с постели и подошла к окну. Город показался ей пустым, точно вымершим; крыши домов — словно каменные надгробья, высотные дома — обелиски из мрамора…

Села на стул, подтянув коленки к подбородку, как любила делать в детстве. Тогда, в Кувшинском, ее тоже мучила бессонница. Отец с матерью уехали на фронт, и она тосковала, оставшись у чужих людей, долго не могла к ним привыкнуть.

Боясь скрипнуть половицей, в надернутых на босу ногу подшитых валенках подходила к окошку и глядела на переметенную синими суметами деревенскую улицу. Где-то поблизости лязгают гусеницы танков, рвутся бомбы, — начинало чудиться ей, — ползут оврагом к домам раненые. Куда бы их спрятать?.. На сеновал! Да, на сеновал! Там не найдут!» И она тащит их по крутой лесенке, изнемогая от усталости. Ей помогают Ваня Петряев и Нюся Колобова. Вдруг в деревню врываются на мотоциклах фашисты! Они почему-то Нине никак не представлялись живыми людьми, это — скелеты в касках и мундирах. «Ты партизанка?» — грозно спрашивал главный, с желтыми зубами. На его груди награды — повешенные человечки. «Да! Я партизанка!» И она гордо умирала под выстрелами, прижимая к горячим ранам, как цыганка Радда, окровавленную косу…

И часто только пение петухов выводило ее из мира этих фантазий. А по утрам даже не болела голова, и весь день проходил как-то легко. Она помогала Полине Алексеевне пилить дрова, разгребала деревянной лопатой тропу во дворе.

А сейчас и по утрам, и весь день ломит голову. Трудно на чем-либо сосредоточиться. Лишь в те часы, когда к ней приходят ее подопечные — в ее «филиал», — она оживляется. А так — тоскливо, гадко…

Нина машинально взяла со столика шкатулку — подарок Лен-си. Повертела в руках. Что в ней?.. Где потайной замочек, все еще не разгаданный?..

Вот так же трудно порой разгадать и себя. Что-то есть в тебе, чем ты ценен, неповторим, — но что?

А стеклянный грачонок куда-то исчез. Пропал. Нет его ни в карманах, ни в комнате.

«Где я доставала его в последний раз?.. В кафе. Да, в кафе, когда ужинала с Костей. Значит, там и потеряла. Начался скандал — и его уронили, растоптали…»

И хоть глупо верить в чудодейственную силу чего бы то ни было, ей не по себе от мысли, что подарок матери потерян.

«Тетя Вера наверняка заметила тогда, что я вернулась из загородной поездки пьяная. Сообщила ли она об этом отцу?..»

Ночью Нину тошнило; несколько раз, крадучись, она пробиралась в туалет. А потом — бессонница. В голову лезло что-то невообразимое: наполовину — явь, наполовину — бред…

Давно Нине хочется побывать в Польше — на могиле матери. И вот ей кажется, что ее желание сбылось: трепетная, с пучком полевых цветов она приходит на могилу, где тишину стережет каменный солдат с автоматом. Наклоняется, чтобы поцеловать холодные плиты. Но тут появляется Стась с компанией, и она, увидев их, первая кидается в дикий танец. Крутится, извивается, делая бесстыдные движения. И в ее руках уже не цветы — бутылки! Она разбивает их о надгробье. «Выродки!» — кричит каменный солдат (у него лицо того разгневанного пожарника) и строчит по ним из автомата…

По ночам тетя Вера подходит к ее дверям.

«Неужели я кричу во сне?..»

А за завтраком тетя Вера все словно хочет о чем-то спросить, но не решается. Очевидно, помнит прежнюю неудачу.

Звонила несколько раз Маша, потом и Стась. «Почему тебя не видно? Наша явочная там же — Маяковская, на ступенях перед метро!» Но Нина сказалась больной. Так ответила раз, два, это звучало уже отказом, и они оставили ее в покое.

И вдруг Нине захотелось повидать Костю, побыть с ним. Пройтись рядом знакомыми бульварами, спросить, что же произошло меж ними, если он ни разу за эти полгода — ни разу! — не вспомнил о ней.

«Ведь было же у нас что-то настоящее! У меня, во всяком случае, — да! И я не хотела разрыва.

Что же произошло с ним?

И разве может он судить обо мне по таким, как Женька, как Славка? Я и сама знаю им цену.

Выходит — не любит. Не любит… Да, во время нашей последней встречи — в кафе — он слушал меня, а сам думал о чем-то другом…

Ну, и не надо. Не надо.

А что, если он, как Ладо, заболел, а я ничего не знаю об этом? Разве не могло такое случиться? Поехал на практику — и заболел! Возможно, его и в Москве сейчас нет…»

В один из таких тревожных декабрьских вечеров, когда Нина обдумывала все это — в сотый, в тысячный раз! — она, уже приготовившаяся ко сну, встала с постели и начала торопливо одеваться.

— Я скоро вернусь! Мне надо найти одного человека! — ответила она на безмолвный вопрос Веры Антоновны и выбежала на улицу.