Ч е б о т а р е в. Утверждать пока не могу… Давайте попробуем не обвинять, а защищать их.

П е т р о в. От кого?

Ч е б о т а р е в. От нас самих. Если бы они были русскими, мы бы отнеслись к ним с бо́льшим доверием?

П е т р о в. Другое дело.

Ч е б о т а р е в. Значит, мы так категорически не верим им только потому, что они немцы?

П е т р о в. Правильно делаем, что не верим! Все они одним миром мазаны! Фашисты! Теперь не сорок первый год! Теперь у нас один лозунг: смерть фашистским оккупантам!

Ч е б о т а р е в. Скажи мне, Платон, за что мы воюем?

П е т р о в. За Родину!

Ч е б о т а р е в. И все? Но ведь немцы тоже кричат: «Фатерланд!» А наши в четырнадцатом году кричали: «За царя! За отечество!»

П е т р о в. Молчите, товарищ Чеботарев! Не время сеять сомнения!

Ч е б о т а р е в. Сомнения — дорога к истине!

П е т р о в. Не имею права сомневаться. Сзади болота, спереди болота. Перережут дороги на Гнилое и Барсуки — ни один не уйдет из этой мышеловки живым. Ночь без единой звезды. В трех шагах ничего не видать. Тьма.

Входит В и к т о р.

В и к т о р. Шукина нигде нет, Николай Иванович.

П е т р о в. Ну что? Все еще будете упорствовать?

Ч е б о т а р е в. Да, буду упорствовать!

П е т р о в. У немцев наш Шукин! Поспешил из-за пленных эсэсовцев!

Ч е б о т а р е в. Можешь идти, Виктор.

Виктор выходит в сени.

Вот что, Платон, сегодня ты доказал, что можешь быть настоящим боевым командиром. Это не все. Этого мало! Чтобы иметь право командовать людьми, нужно быть еще и настоящим человеком.

П е т р о в. Спасибо за комплимент. Критику приму к сведению. Мнение ваше уважаю. Позвольте и мне дать совет: изживайте в себе интеллигента.

Ч е б о т а р е в. Ленин был интеллигентом. Ему бы вы что посоветовали? Ночная темнота страшна, но эта… (Прикоснулся к груди Петрова) страшнее. С ней и при солнце ничего не увидишь. Прошу ничего не предпринимать, не посоветовавшись со мной. Я найду Шукина. (Быстро уходит.)

Пауза. Петров складывает карту, прячет в планшет бумаги.

Входит Е л е н а.

П е т р о в. Готовьте раненых к эвакуации.

Е л е н а. Все-таки уходим?

П е т р о в. Как только вернется разведка. Как себя чувствует лейтенант?

Е л е н а. Немного лучше. Уснул. (Выходит.)

На холодной половине вновь заиграли на губной гармошке. Петров обернулся, слушает, потом выходит в сени. При его появлении Виктор встает.

П е т р о в. Садись, Сорокин. Слушай, Сорокин, тебя как, сомнения не мучают?

В и к т о р. В каком смысле, товарищ командир?

П е т р о в. Вообще. Пытаешься мыслить?

В и к т о р. Пытаюсь, товарищ командир.

П е т р о в. Ну и какие выводы?

В и к т о р. Образования не хватает. Всего десять классов.

П е т р о в (вздохнул). Все-таки багаж…

В и к т о р. Вот войну закончим, Витька Сорокин в Москву поедет в университет поступать. Отстал, конечно, экзамены трудно будет сдавать. Но, я думаю, для тех, кто воевал, будут льготы.

П е т р о в. Тянет?

В и к т о р. Ого как! Здорово! Жить и все понимать! Ленин сказал: чтоб стать коммунистом, нужно изучить все науки, на основании которых была создана самая главная наука — коммунизм.

П е т р о в. Когда это он сказал?

В и к т о р. В двадцатом году. На Третьем съезде комсомола.

П е т р о в. Не читал… Слушай, Сорокин, как ты считаешь, есть в жизни и в природе вообще такое, что раз и навсегда? Есть?

В и к т о р. Нет, товарищ командир. Все идет, все меняется. Диалектика.

П е т р о в. Ну а практически — есть! В сутках двадцать четыре часа. Какая тут диалектика? Никаких сомнений!

В и к т о р. Есть сомнения, товарищ командир. И диалектика есть. Наукой доказано, что каждый год сутки укорачиваются на две сотых секунды. Вот мы тут с вами разговариваем, а ночь между тем идет, и сегодня она будет на какую-то долю секунды короче, чем вчера, а завтра — короче, чем сегодня. Вот вам и диалектика.

П е т р о в. Все-то ты знаешь, Сорокин…

Пауза. Ясно слышна мелодия, исполняемая на губной гармошке.

Ну-ка расскажи, как ты эсэсовцев этих поймал? Как это происходило?

В и к т о р. Я уже Николаю Ивановичу рассказывал.

П е т р о в. Теперь мне расскажи.

В и к т о р. Подкрался, и «хенде хох!».

П е т р о в. Не сопротивлялись?

В и к т о р. Не могли они сопротивляться. Они Витьку не видят. Витька их видит. Сразу бы всех на месте уложил.

П е т р о в. То-то вот и оно…

Входит Е л е н а.

Е л е н а. Мы готовы. (Проходит в горницу, собирает со стола лекарства.)

Петров проходит в горницу следом за ней.

Все, что осталось от моей аптеки. Пришлось на бинты запасной халат изорвать.

П е т р о в (смотрит в окно). Долго разведки нет, слишком долго… Не случилось ли беды? Может, мы напрасно ждем? Полчаса еще можно, не больше.

Е л е н а. Я пойду.

П е т р о в. Останьтесь. Все равно ждать. Поговорим.

Е л е н а. О чем?

П е т р о в. О чем хотите.

Е л е н а. Расскажите о себе. Я о вас почти ничего не знаю.

П е т р о в. Малоинтересный предмет. (Прислушивается.) Тихо… Улетел немец. Больше не гудит. Все-таки с ним веселей было. Гудит — значит, еще не нашли нас. Ищут. А теперь гадай: то ли у него бензин кончился, то ли его услуги больше не требуются? Да-а, тихо… Сорокин сегодня говорил, будто наукой установлено, что сутки сокращаются и ночи день ото дня становятся короче. Может, трепался?

Е л е н а. Нет. Это верно.

П е т р о в. А знаете, Лена, я ведь был женат.

Е л е н а. Когда это вы успели?

П е т р о в. Успел. Жена у меня была тихая, ласковая… Как не верить такой? Верил.

Е л е н а. Ну и что же?

П е т р о в. Бросил я ее.

Е л е н а. Почему?

П е т р о в. Неверная была.

Е л е н а. Не любила.

П е т р о в. А есть ли она в природе, любовь?

Е л е н а. Есть.

П е т р о в. Ой ли? Где ж она гнездится? В душе, что ли?

Е л е н а. В душе.

П е т р о в. А говорят, идеализм. И Маркс так считал.

Е л е н а. Вы нарочно стараетесь казаться примитивным? Я же вижу, что вы не такой.

П е т р о в. Ошибаетесь, Леночка. Такой.

Е л е н а. Маркс очень любил свою жену. Ее звали Женни. Женни Вестфален. Вы стихи Маркса читали?

П е т р о в (усмехнулся). Стихи… Скажу по секрету, я «Капитал» только до девяносто шестой страницы дочитал, до прибавочной стоимости. Все времени не хватало.

Е л е н а.

Нравится?

П е т р о в. Величественно…

Е л е н а. Я тоже сама не читала. Чеботарев для меня много раз эти строки повторял. Запомнила. Он много удивительных вещей знает…

П е т р о в (распахнул окно. Стало слышно многоголосое кваканье лягушек). Ох и длинная сегодня ночь… Мальчишкой я скотину пас. Летними вечерами земля душистая, теплая, ласковая, как мать. А в небе кто-то звезды зажигает. Лягушки молчат. Дожидаются. Как вспыхнет их, лягушачья, звезда, начинается концерт. Это, значит, мое музыкальное образование.

Е л е н а. А что было с вами потом, после деревни?

П е т р о в. Потом началась автобиография.

Пауза. Слышно кваканье лягушек.

Тоже небось про любовь квакают, зелененькие. Им проще.

Е л е н а. Завидуете лягушкам?

П е т р о в. Из всех тварей, населяющих нашу планету, самая неблагоустроенная — человек. Родиться бы мне орлом или лосем, водить бы стадо по лесам. Приволье. И никаких проблем. Хотели бы вы побыть лосем, Леночка?

Е л е н а. Нет.

П е т р о в. Зря. Я бы за вас с самым свирепым рогачом сразился!

Е л е н а. А вы славный… Платон… (Прикоснулась рукой к его груди.) Что там? Душа… Которой нет? Или есть? Если бы не было на свете Чеботарева, может быть, полюбила бы вот такого… Только и я без него была бы совсем не такая, как есть. Когда мы поженились, мне восемнадцать было, ему — двадцать девять. Не любила я его, пристроиться хотела. Я ведь тоже сиротой была. Плакала, думала, старику продаюсь… А он меня человеком сделал. Жить научил, бороться научил, людей любить. Все, что есть во мне хорошего, — от него. Настоящий он. Не только по званию — по душе коммунист. Может быть, это и не та любовь, о которой девчонки мечтают, но нет для меня теперь человека ближе и дороже. Теперь нас никакой силой не разорвать.