Единство и равноправие науки и искусства, логического и ассоциативного художественного мышления интуитивно чувствовали, а нередко и сознавали титаны человеческой культуры. Вот ответ Бетховена девочке восьми лет, которая прислала композитору письмо и вышитую ею сумочку для писем. Не имевший своей семьи, Бетховен очень любил детей, может быть, поэтому так задушевно и искренно поверил ребенку самые сокровенные свои мысли и чувства.
«Моя милая, добрая Эмилия, мой милый дружок! Я поздно отвечаю на твое письмо; куча дел, постоянные болезни да извинят меня… Не отнимай от Генделя, Гайдна, Моцарта их лавров; они им принадлежат, но еще не мне…
Продолжай заниматься, не ограничивайся упражнениями в искусстве, а проникай также в его содержание — искусство заслуживает этого, так как только оно и наука возвышает человека до божества. Истинный художник лишен гордости: он видит, к своему сожалению, что искусство безгранично, он смутно чувствует, как далеко ему до цели; и в то же время как другие, быть может, восхищаются им, он опечален, что не может достигнуть того, в чем больший гений сияет лишь как далекое солнце. Я пришел бы охотнее к тебе, к твоим домашним, чем к богачу, который выдает убожество своей души… Я не знаю иных преимуществ человека, кроме тех, что делают его причастным к лучшим людям; где я их нахожу — там моя родина…
Рассматривай меня как твоего друга и друга твоей семьи. 17 июля 1812 года. Людвиг Ван Бетховен»[36].
Прошло 175 лет с тех пор, пройдут еще столетия, сможет ли когда-нибудь наука будущего так точно, емко и гениально просто выразить природу искусства и нравственное предназначение человека, как это сделал больной оглохший композитор на одном листке почтовой бумаги? Современная наука этого не может, и совершенно прав Альберт Макарович Молчанов: до пушкинского восприятия цельности жизни нам еще в науке расти и расти. Признать же пушкинскую цельность жизни или бетховенскую «безграничность искусства» — создание творящей жизни — можно лишь при условии признания вечности самой жизни.
В этом утверждении мы подходим к основаниям постановки проблемы жизни в современной науке. Есть ли жизнь чистое земное явление, имеет ли она начало (и конец), или это явление космического масштаба, и она прямо не связана с зарождением на нашей планете, представляя категорию более общего, в этом смысле, и «вечного» космического процесса? В такой самой общей постановке мы рассмотрим два существенно различных подхода к проблеме жизни, ее происхождения и развития. Первый связан с классической теорией эволюции видов Дарвина, второй — с учением В. И. Вернадского о биосфере и о переходе ее в ноосферу.
Многие авторы, особенно в научно-популярной литературе, рассматривая эволюционную теорию Дарвина, придают ей некий самодовлеющий характер, начиная с нее как бы «точку отсчета» эволюционных воззрений вообще. Такое одностороннее изложение эволюционной теории в школьных учебниках настолько укоренилось в сознании, что стало уже официальной составной частью нашего мировоззрения. Дело обычно представляется так (и эта точка зрения отражена в рассматриваемой книге И. И. Адабашева), что выход в 1859 году книги Дарвина о происхождении видов явился подлинной сенсацией, неожиданностью для ученого мира, «перевернул все научные представления», «разделил ученых на два лагеря» и т. п., не говоря уже о широкой публике. Для нее, особенно в Англии, Германии и Америке, в силу сильного религиозного влияния католической церкви и общих консервативных традиций воззрения Дарвина действительно были ошеломляющими. Но как отнеслись к этому событию ученые коллеги великого английского натуралиста?
«…При первом же чтении книги Дарвина я, глубоко потрясенный, тотчас и безусловно стал на сторону трансформизма. Великое, цельное понимание природы Дарвином, убедительные доказательства его теории развития разрешили сомнения, мучившие меня с тех самых пор, как я приступил к изучению биологических наук»[37]. Это из слов молодого Эрнста Геккеля, с которым мы расстались в 1860 году (тогда же, вернувшись из Италии, он и прочел «Происхождение видов»).
Но вот что пишет сам Ч. Дарвин в предисловии к своей книге «Происхождение человека и половой подбор» о «Естественной истории миротворения» Э. Геккеля (популярном изложении его двухтомной монографии «Всеобщая морфология организмов», вышедшей через несколько лет после книги Дарвина, в 1866 г.): «Если бы это сочинение появилось раньше, чем был написан мой очерк, я, быть может, никогда бы не довел работу до конца. Почти все выводы, к которым я пришел, как оказывается, подтверждены этим естествоиспытателем, а знания его по многим вопросам полнее моих»[38]. Что дало основания Дарвину столь высоко оценивать работу Э. Геккеля и нет ли здесь противоречия с приведенным выше высказыванием Геккеля о теории эволюции? А основания у Дарвина были вполне объективные и убедительные: в результате обобщения огромного собранного им фактического материала Геккель самостоятельно пришел к выводу об эволюции и родстве морских простейших организмов, которыми много занимался. Идея развития не была чужда молодому ученому, она, по существу, была его собственной руководящей идеей в исследованиях.
Книга Дарвина в систематизированном виде и с привлечением новых данных, в частности по селекции животных, подводила итог созревшей в науке идее развития, идее эволюции видов. Поэтому было бы ошибочно думать, что «Происхождение видов» среди ученых повсеместно было встречено с непониманием и недоброжелательством. Скорее, наоборот. Хотя недостатка в недоброжелателях, как известно, не было и последовали ожесточенные нападки со стороны церкви, многие крупные ученые сразу же оценили и приняли основные выводы эволюционной теории: они оказались вполне созвучны их собственным воззрениям, и труд Дарвина отныне служил для них прочным теоретическим основанием.
Изложенная нами точка зрения подтверждается и Б. Е. Райковым, в течение нескольких десятков лет глубоко исследовавшим историю развития идеи эволюции видов: «Это победоносное шествие эволюционной теории было бы настоящим чудом, если бы умы натуралистов и даже просто образованных людей не были подготовлены к восприятию этой идеи. Это в особенности относится к России, где, начиная с XVIII в., трудились многие ученые, развивавшие историческую точку зрения на органический мир и бывшие в широком смысле этого слова предшественниками Дарвина.
К сожалению, эту прогрессивную роль предшественников Дарвина далеко не всегда оценивают правильно. Широко распространено мнение, что эволюционная идея родилась в науке только с появлением трудов Дарвина. Такого рода ложный взгляд встречается в сочинениях некоторых буржуазных историков науки… Подобные мнения безусловно противоречат исторической истине. Их живучесть объясняется тем, что история эволюционной идеи была в течение долгого времени мало разработана, а по отношению к русским ученым — почти совершенно не известна»[39].
Сказанное, конечно, отнюдь не умаляет огромной исторической заслуги Дарвина: теория эволюции по праву принадлежит к числу величайших достижений естествознания XIX века.
Именно так ее оценивали все прогрессивные ученые той эпохи. Но они не были слепыми подражателями Дарвина. Сразу же после выхода в свет «Происхождения видов» последовали не только злопыхательства и брань в адрес Дарвина, но и были высказаны со стороны ряда ученых-биологов серьезные возражения по поводу некоторых основополагающих предпосылок дарвинизма.
Представляется, что в наиболее лаконичной форме сущность имевших место (и не устраненных до сих пор) несогласий с некоторыми положениями Ч. Дарвина выразил Фридрих Энгельс. Принимая основу учения Дарвина — теория развития, изменяемость всех видов — собственно эволюцию, Энгельс подчеркивал несовершенство используемых Дарвином доказательств. «В учении Дарвина, — отмечал он, — я принимаю теорию развития, дарвиновский же способ доказательства (борьба за существование, естественный отбор) считаю всего лишь первым, временным, несовершенным выражением только что открытого факта»[40]. Подобные же возражения были высказаны и другими сторонниками эволюционного учения. Удивительно близок к оценке Ф. Энгельса «главный последователь Дарвина» (но совсем не апологет его!) Эрнст Геккель.