Калитка распахнулась, и вышел он. Мысли остановились, и сердце замерло… я затаила дыхание, глядя в его глаза. Он ничем не показал, что не доволен заменой, лицо не дрогнуло, будто ему все равно было кто перед ним. Но главное — не прогнал, взял за руку и повел внутрь. Меня подташнивало от волнения, в голове молоточки стучали, и сама счастью своему не верила — не побрезговал, надо же… Вспомнилось, как наставляла бабка Мокрея:

— Ты только скажи ему, что нетронутая ты. Чтобы осторожнее был и не спешил. На изверга он вроде не похож, так что должен прислушаться. И потерпи, все равно болеть будет, но это малая плата за дочку. Слушайся и молчи… не прогнал бы вот только.

Мы вошли в маленький домик — в одну только комнатушку, я открыла рот, чтобы сказать, как мне велели, но не успела. Глядела во все глаза — он вел себя странно, непонятно. Стал у стены, выпустив мою руку, и смотрел бездумно перед собой. Случилось что? Плохо ему? Я скинула на пол овчинную бекешку, чтобы не мешали жесткие рукава, и уже свободнее подняла руку и провела по его щеке — пожалела. А он как проснулся, будто впервые увидел меня, и глаза загорелись. Меня сразу бросило в жар! Сколько я ждала, пока он так на меня взглянет… дождалась…

Ничего я ему не сказала, а он не спросил. Как раздевал меня — не помню, потому что в ушах шумело, и жидким огнем разливалось по всему телу тепло от его рук. Не противна ему… не противна — билось только в голове. От радости задыхалась, помогала ему, как могла. А когда поцеловал первый раз, будто солнце перед глазами вспыхнуло и всю опалило — до кончиков пальчиков на ногах. Я только дышала тяжело и жадно между поцелуями, потому что не доставало воздуха.

Такие желанные руки на моем теле… везде. В самых потаенных местах, с лаской и болью… Чуяла царапины от жесткой ладони на груди — сердце плавилось от счастья. А потом первая боль… да разве же это боль? Это радость великая! Я чувствовала себя целой, сильной, наполненной. Все было правильно и так хорошо, что чуть сердце не останавливалось.

Я крепко обнимала его, гладила руками сильные плечи, твердые, как камень и гладкие, теплые. Ерошила мягкие темные волосы, как в живом шелке купалась. Шептала, как сильно люблю его, как рада ему в себе. Что помнить его буду до самой смерти своей и дитя его полюблю больше жизни. Обещала, что верна ему буду — никто больше не нужен вовеки. Слышал ли он, или нет — за своим тяжелым, рваным дыханием, жаркими стонами? Мне не ответил, ни слова не сказал, но я видела, знала, что ему хорошо со мной. А что еще мне было нужно?

Он долго не отпускал меня, я была так рада этому… а потом, под утро уже уснул. Вот только что еще целовал мои замученные губы и вдруг затих… упал и уснул. Мне пора было уходить, а я все не могла наглядеться на него. Сил хватило только встать, одеться, дойти до двери и обратно кинулась — уже сама целовала спящего. Обветренные щеки, твердые губы, крепкую мужскую грудь — гладкую, смуглую кожу. Вбирала губами, прикусывала с жадностью, млела от вседозволенности своей, прощалась…

В дверь стукнули и я опомнилась. Вышла все же наружу, дала увести себя и услышала стук калитки за спиной. Плакала от счастья всю дорогу, пока домой шла.

Бабка ждала меня. Я кинулась к ней и засмеялась, руки ей целовала. Так благодарна была за то, что научила, направила. Что бы я без нее делала? Так бы и сидела, ждала, не знаю чего. Она тихо гладила меня по плечам и говорила:

— Ты только многого не жди, Ташенька. Может и не позвать тебя больше.

— Да и ладно. Мне хватит, вот веришь? До самой смерти моей хватит. Только бы дочка родилась от него.

— Будем надеяться. Береги теперь себя, тяжелого не таскай, первое время следует быть осторожной. Жаль только, что не смогу я помочь тебе с дитем, — вздыхала она, вытирая морщинистые щеки от слез, — нюх пропал совсем. А когда нюх пропадает, это верная примета — недолго осталось… так то…