Черпать воду из полыньи рядом с ним, понятное дело, не стала. Поэтому, не доходя до избы, плотно натоптала в ведро чистого снега. Он плохо утоляет жажду, но совсем без воды нельзя. А мне придется задержаться здесь малое время, хотя бы до утра. Потому что сейчас день перевалил на вторую свою половину, и выходить на тракт я уже не рискну. Может случиться так, что и не проедет больше никто по нему до самой ночи. Замерзну тогда, не дойду сама. Вспомнилась мама, какой ее принесли домой — сжавшуюся в твердый комочек, со льдом, застывшим в глазницах… Заночую здесь, а утром уйду за помощью. Пусть выручают ведуна из воды сильные мужики — я одна с этим не справлюсь.

Вошла в дом, поставила ведро на припечек, чтобы снег таял. Подбросила в весело гудящую печку дров. Попробовала ладонью печную стенку — уже теплая, но еще не горячая. Надо бы потом еще подбросить поленцев, чтобы на ночь хорошо прогреть избушку. Вот только выйти за ними нужно было на улицу. Дровник обычно устраивали рядом с домом, и я открыла дверь, чтобы пойти поискать его. И глаза полезли на лоб… волосы приподняли легкий плат над головой — к дому по натоптанной тропе тяжкой поступью приближался утопленник…

Мокрая одежда облепила крупное мосластое тело, босые ступни, лицо и кисти рук мало отличались цветом от снега. Голова свешивалась набок, словно шея не могла удержать ее, а глаза были закрыты. С седой бороды и волос стекала вода. Он не бежал… не спешил… тяжелая поступь была неспешной и размеренной. Крошился снег под голыми ступнями, хрустел под весом тяжелого тела: сшурх… сшурх… сшурх…

Что-то упало из моих рук, ударило по сапогам — топорик… я очнулась и на тяжелых онемевших ногах отступила в дом — медленно, с усилием переставляя их. Прикрыла дверь и с трудом задвинула плохо смазанный засов. Повернулась к печи, как во сне… прошла и, откинув заслонку, сунула руку в огонь — хотелось проснуться. Дернулась, охнула от боли и пришла в себя — кинулась к окну прикрыть ставень. Наложила на него затвор, трясущимися руками сняла с себя и навесила на него оберег. Отступила и села на припечек. Прислонилась спиной к теплой печке, глядя перед собой широко открытыми глазами. Что еще сделать — я не знала.

Сейчас комнатку освещал только огонь, бушевавший в печи. Его отблески падали на пол, печной полок, мои руки… они тряслись от крупной дрожи.

Я пыталась сохранить разум — думала. Обо мне знали. И обозные, и стражники видели, куда я ушла. Ведун обещал Микею вернуться за мной. И я почему-то была уверена, что тот не успокоится, пока обещание не будет выполнено. Но когда это будет? Они еще даже не подъехали к городу. Значит, день с ночью, столько мне придется ждать их — не меньше.

Шаги приближались… голые ступни шоркали по снегу — сшурх…сшурх… Я судорожно сцепила руки и вся превратилась в слух — мертвец слепо торкнулся в угол и прошел мимо двери… двинулся в обход дома, нарезая круг за кругом. А у меня сердце билось в горле, глаза отказывались видеть… сколько я так продержусь? Выдержит ли разум этот страх?

Остаток дня до ночи, потом всю ночь и еще день я протряслась, замирая от ужаса, вслушиваясь в происходящее за толстыми стенами. Цепенела и почти теряла разум, когда они вздрагивали от могучих ударов. А когда удары прекращались, на короткие мгновения проваливалась в сонное оцепенение. Это была небольшая передышка, когда мертвые шаги мерно долбили в голову, укачивая, усыпляя — до следующего удара. Мертвец бестолково бился телом в стены, углы, дверь, а я боялась даже подумать, что будет, если он случайно попадет в окно.

Старалась понять — почему, зачем ему я? Ничего не знала о мертвых, никогда не слышала о таком. Разум не справлялся, мысли путались — от страха, от усталости. Мерещилось всякое… или снилось, когда невольно на миг погружалась в дрему. А когда увидела ломающиеся доски ставня и руку, неумолимо тянущуюся ко мне — откинулась и полетела в темноту… сомлела.