Вокруг больше не было ни людей, ни кораблей. Джадж сосредоточенно посмотрел мне прямо глаза, а я в его. Франт умер. Теперь, без грима, париков и мушек, худощавое лицо Годсгифта выглядело лицом настоящего воина. Передо мной стоял убийца, готовый убивать за своего Бога, свою женщину и своего сына. В руке он сжимал окровавленную абордажную саблю. Глубокий порез поперек груди, казалось, совсем его не беспокоил. Однако глаза смотрели устало, а когда он заговорил, голос оказался утомленным и хриплым.

— Корабль на корабль, Квинтон, я бы вас победил. Вы это знаете. Это голландец поменял шансы, мой благородный капитан.

Я недоверчиво обошел его, пытаясь сдержать гнев, обрести контроль над своими чувствами.

— Это вы и ваша графиня вовлекли голландцев, капитан Джадж. Чтобы дать вашему сыну королевство, так она объяснила. Но, возможно, кое–кто знает голландцев лучше вас. Например, вот этот благородный генерал.

Армия Гленранноха рассыпалась, окружая Ардверран. На мгновение обернувшись, я подумал, что замок напоминает лишь призрак самого себя. Позади Джаджа стоял молчаливый «Вапен–ван–Веере» с наведёнными на разбитый корпус «Республики» пушками. Всего в сотне ярдов я видел Корнелиса на его шканцах. Я поднял левую руку, приветствуя его, а он неловко поднял правую, потому что помнил: если сделает это быстро, то вызовет еще один бортовой залп, и меня может разнести в клочья.

Я снова перевел взгляд на Джаджа.

— А ещё мой шурин, капитан ван–дер–Эйде, вон там.

Впервые с момента нашего знакомства Годсгифт Джадж казался по–настоящему изумлённым.

— Ваш шурин? — переспросил он. Потом улыбнулся. — Да, конечно, так и есть. Папы, кардиналы и графини могут интриговать как угодно. Господь знает, я всё продумал. Но человек предполагает, а Господь располагает. — Он вздохнул. — Значит, божественная справедливость.

Джадж сощурился, его губы скривились в жестокой усмешке.

— Что я за невезучий дурак. Я приказал убить Джеймса Харкера, чтобы развратник Карл Стюарт заменил его каким–нибудь ничтожеством. И я был очень доволен результатом. — Он издевательским жестом отдал мне честь, — но Бог решил, что этим ничтожеством станет зять лучшего голландского капитана. К тому же из фракции, ненавидящей наше дело. Что это, капитан, божественная справедливость или божественная ирония?

Я вспомнил Джеймса Вивиана и ощутил боль. Я знал эту историю, но слышать её из его язвительных губ было невыносимо.

— Вы убили Харкера?

Во взгляде Джаджа отсутствовали угрызения совести.

— Приказал его убить, да, разумеется. Кто же ещё, Квинтон? И его слугу. И этого презренного перебежчика Уоррендера, который пытался выдать нас Харкеру. Сейчас это ничего не стоит, ибо мы оба знаем, что я не сойду с этого корабля живым. Или вы убьёте меня, или меня растерзают ваши люди, если я убью вас. Вот что на самом деле означает глупые разглагольствования Карла Стюарта о примирении старых врагов. Единственное истинное примирение лежит в могиле. — Он улыбнулся блеклой, злобной усмешкой. — А именно туда, капитан, мы и направляемся.

— Но как?.. — спросил я и запнулся.

— Вам интересно как, капитан? — Джадж приподнял бровь, затем оглядел палубу и кивнул на человека, хорошо мне знакомого. — Видите Лайнуса Брента, помощника моего врача? Полезный тип. В юности он был учеником старого хирурга в Чипсайде, а тот долгое время баловался алхимией. Есть мало зелий, с которыми не знаком мой Лайнус. Как жаль, что его клинок не сделал с вами в Портсмуте того же, что его яды сделали с Харкером.

В этот момент Джадж поднял саблю в приветствии. Распираемый яростью, я встал в боевую стойку. Я не стану салютовать этому убийце и предателю. Это просто мясо, которое нужно порубить на куски и отомстить за Джеймса Вивиана, Джеймса Харкера и Натана Уоррендера. Я смотрел на Джаджа, и ярость прорвалась наружу.

— Во имя Господа Бога и короля, пробил час расплаты, Годсгифт Джадж.

— Мне плевать на вашего короля, Мэтью Квинтон. Мне по душе старая добрая идея Республики Англия. А еще главнее — любовь всей моей жизни и будущее моего сына.

Его губы растянулись в усмешке, он шагнул вперед, воздел клинок над головой и рубанул мне по плечу, но я был готов, и кавалерийский палаш моего отца заблаговременно отбил абордажную саблю. Я ответно кольнул Джаджа в бок, но для простого морского пехотинца он оказался очень подвижен, замахнулся и снова полоснул по тому же плечу. Я опять парировал и сделал выпад ему в грудь, но Джадж машинально бросил клинок вниз и отбил палаш. Клинки со звоном столкнулись, заскрежетала сталь. И снова я не сумел пробить его оборону. Абордажная сабля — хорошая штука, когда сражаешься на корабле или в толчее схватки, она режет и пронзает плоть как нож мясника, и Джадж мастерски ею владел, это уж точно.

Однако один на один, на море или на суше, два фехтовальщика — это только клинки и выучка. Годсгифт Джадж изучал мастерство владения саблей на море. Я получил своё от дяди Тристана, а тот учился искусству боя у своих брата и отца. Да, тогда я не был выдающимся фехтовальщиком, ещё нет, как не был и морским офицером.

Но я — сын, племянник и внук величайших фехтовальщиков. Пусть Корнелис и Кит Фаррел оставят при себе морскую премудрость. В тот миг ушли мои невежество и сомнения. Я держал в руке палаш и сделал то, ради чего столетиями рождались и жили поколения Квинтонов.

Я с силой рубанул Джаджу по поясу, и тот неуклюже парировал. Он явно привык расправляться с противниками одним ударом, максимум двумя. Он устал, и мы оба это знали. Я сделал выпад в грудь, но противник как–то ухитрился взметнуть саблю вверх и отразить удар. Я нанёс рубящий ему в плечо, но он отбил и этот.

«Перебрось в левую руку», — мальчишкой слышал я крик дяди Тристрама. Никто подобного не ожидает.

Но Годсгифт Джадж не оплошал. Он устал, но его реакция оставалась превосходной, а интуиция — непревзойдённой. Как только я поменял руки, он ударил меня справа, вскрыв мне предплечье. Я вскрикнул и увидел, как кровь заливает руку и пальцы. Я отшатнулся, чтобы перевести дыхание, но Джадж наступал, нанося удары и ругаясь, как последний пират. Я парировал, держа палаш левой рукой, но теперь слабел уже я: этой рукой я владел хуже, и внезапно у меня закружилась голова.

Я услышал какие–то крики: грязно ругался Маск, Роже д'Андели призывал контратаковать и пнуть Джаджа в пах. Я продолжал парировать сабельные удары, голова у меня кружилась, я видел опасно раскачивающуюся бизань «Республики», хотя знал, что она стоит неподвижно. Послышался другой голос: «Лучшая рука, парень. Забудь юного Тристрама. Выпад лучшей рукой».

Джадж взмахнул саблей, целясь мне в голову. Одним движением я перебросил палаш в правую руку, и на мгновение, всего на одно мгновение, боль в предплечье ушла. Я ткнул клинком ему в бок и почувствовал, как палаш скрежетнул по ребрам и прошёл насквозь.

Мы сошлись лицом к лицу, я чувствовал запах его пота и его смерти. Глаза Джаджа были от меня всего в паре дюймов и смотрели прямо в душу. Я видел, что он уже уплывает прочь и от меня, и от этого мира.

— Она того стоила. — Его голос затухал, но я его слышал. Джадж вцепился мне в руку, и я ощутил невыносимую боль. — Вы это знаете. Она и мой сын.

Секунду я смотрел в глаза живого человека, через мгновение — уже в глаза мертвеца.

Я оттолкнул тело Годсгифта Джаджа. Словно сквозь туман я слышал восторженный крик корнуольцев и голландцев, в один голос приветствующих наследника Рейвенсдена. Пытаясь устоять на ногах, я почувствовал чью–то руку на локте, кто–то рядом указывал вверх. Я перевёл взгляд на кормовой флагшток, где Мартин Ланхерн ликующе поднимал королевский флаг на возвращённом «Ройал мартире».

Большой алый флаг разворачивался на ветру и сливался с красной пеленой, застилающей мне глаза.

Я очнулся — Маск и доктор Скин, видимо, наперебой старались вернуть меня к жизни. В руке и бедре пульсировала боль. Кажется, я лежал на мешках под чем–то вроде навеса, натянутым, как я смутно видел, на шканцах «Юпитера». На такелаже висели зажжённые фонари, их мерцающие огни дополняли последние отблески вечернего света.

Маск сказал, что моя каюта слишком разрушена, чтобы положить меня там, а Скин дополнил, что орлоп–дек переполнен мёртвыми и умирающими с обоих кораблей, и там меня тоже не разместить. Я разобрал ещё два голоса позади них и увидел обеспокоенные лица Кита Фаррела (на нем запеклась чужая кровь) и шурина. Корнелис бесстрастно смотрел на меня. Я попытался изобразить улыбку и приветственно поднять руку, но застонал от боли.