Присутствие казначея Стаффорда Певерелла было, увы, слишком явным. Он делил со мной шканцы, хотя ни один из нас не снизошёл до разговора. Он осматривал происходящее с выражением утомлённого презрения, пока один юнга, оступившись, не упал на свайку и едва не лишился глаза — тогда казначей взревел от смеха. Наверное, я должен был сразу упрекнуть его, но не пристало офицерам принижать друг друга на людях; более того, Певерелл был человеком благородного происхождения — хотя и отвратительных манер — и заслуживал почтения согласно своему рангу. Так я сказал себе, хотя в душе неприязнь к этому грубому существу росла не по дням, а по часам. О последнем из моих офицеров, преподобном Гейле, не было ни слуху, ни духу.

Штурман Лэндон с педантичной формальностью установил на шканцах стол. На нём расположились странные книги с морскими картами, математическими символами и тайными знаниями, которые моряки именуют лоцией. В полдень Лэндон и помощники штурмана достали замысловатые инструменты наподобие дисков моего деда и направили их на солнце, а затем на ориентиры вроде церкви Святого Фомы, форта Саутси и белой башни Гилкикера. Помощники восторженно болтали между собой и с Лэндоном, который, наконец, мрачно сообщил, что было проведено истинное наблюдение, и таким образом, новый день на море начался. Я чувствовал себя столь же неловко во время этого ритуала, как и на борту «Хэппи ресторейшн», где Олдред не менее торжественно рапортовал мне каждый полдень. Очевидно, для моряков это было великим событием, ежедневным священным собранием, результатом которого становились ряды бессмысленных чисел, благоговейно заносимых в корабельный журнал. Что касается меня, они могли разговаривать на древнеарамейском или на корнуольском.

Меня пронзила жгучая боль сожаления, что я во второй раз буду капитаном, абсолютно безграмотным в законах моря. Теперь уже стало ясно, что Кит Фаррел не получил моего письма и не примет участия в путешествии, а я не мог унизить наследника Рейвенсдена перед кем–то вроде Лэндона, попросив его научить меня морскому делу. Что до Джеймса Вивиана, то он, безусловно, многое перенял у своего дяди Харкера: знал названия канатов, реев и парусов, мог спокойно обсуждать курс со штурманом и перемещался среди матросов, пока мы готовились к отплытию, весело подбадривая одних и делая мягкие замечания другим. Моложе меня на три года, Вивиан стоял несравнимо выше как морской офицер: он заслужил уважение команды, а я — нет, и не заслужу ни сейчас, ни когда–либо позже. Вивиан, возможно, и невзлюбил меня с первого взгляда за то, что я занял место его дяди и не прислушался к его глупой болтовне об убийстве, но в этот момент я вдруг возненавидел Джеймса Вивиана с большей страстью, чем та, которую он мог когда–либо чувствовать по отношению ко мне. Это была холодная, бессмысленная и ревнивая ненависть, которую испытываешь к человеку, когда в глубине души понимаешь, что он лучше тебя. Рядом с лёгкой уверенностью Вивиана слишком явно проступало моё непроходимое невежество. Я не мог просить его поделиться своими знаниями. Не в моих силах было доставить ему это удовольствие. Да и не стал бы я учиться морской науке, пусть и через посредника, у вездесущего призрака капитана Джеймса Харкера.

Было почти шесть часов, когда я вновь оказался на шканцах — никчёмный джентльмен–капитан во всём своём великолепии, глядя сквозь сгущающиеся сумерки, как упали паруса на реях «Ройал мартира» и корабль Джаджа начал еле–еле двигаться вместе с отливом. Вивиан, Лэндон и Ап смотрели на меня, будто ожидая чего–то. Через мгновение лейтенант откашлялся и обратился ко мне, без сомнения с насмешкой, но сохраняя безупречно невозмутимое лицо.

— Желаете командовать отходом корабля, сэр?

Я внезапно подумал о «Хэппи ресторейшн» в минуту его гибели в шторме у Кинсейла — когда мне в последний раз предлагали дать команду матросам. Я видел людей, падающих с обречённого вздёрнутого корпуса…

— Нет, лейтенант, — ответил я. — Мистер Лэндон, будьте любезны вывести нас в море, сэр.

Я отказал Джеймсу Вивиану в удовольствии приказывать, хотя ни капли не сомневался, что дядя научил его этому искусству.

Лэндон начал странный речитатив с возгласа:

— Поднять якорь!

Матросы у огромной лебёдки с рычагами, называемой шпилем, начали толкать рычаги под ритмичное топанье ноги Али–Рейса, который подыгрывал в такт их усилиям. Якорный канат потянулся со дна, стеная и завывая, будто сотня умирающих страдальцев. Как только якорь покинул воду, Лэндон принялся ходить из стороны в сторону по шканцам, выкрикивая инструкции одну за другой.

— Отдать подветренные брасы! Распустить грот! Отдать подветренные шкоты! Отдать грот!

Крики повторялись младшими офицерами, под чьим командованием были разные части корабля — корнуольские глотки отвечали на кентскую речь Лэндона. Один за другим массивные свёртки линкольнширского полотна стали опадать со своих реев, и лёгкий ветерок, дохнувший на нас со стороны острова Уайт, начал наполнять их. Люди наперегонки сновали вверх и вниз по огромным сетям, что называются вантами и тянутся к мачтам. Они перебегали туда и обратно по реям и пертам с не перестававшим впечатлять и ужасать меня равнодушием к высоте и собственной бренности. У верхушки передней из трёх мачт с захватывающей дух скоростью метался обезьяноподобный рудокоп Тренинник, точь–в–точь как рассказывал старшина Ланхерн. И всё это время Лэндон продолжал бесконечный поток команд.

— Отдать грота–брас! Отдать грот–марсель! Крепить грота–шкот!

Слаженными усилиями матросов толстые канаты натягивались, закрепляя паруса на местах. Лэндон выкрикивал приказы о странных морских чудовищах, что звались гитовыми, булинями и им подобными; казалось, что особенно его беспокоит неспособность людей справиться с монстром по имени бегин–рей. Джеймс Вивиан, мореход на порядок выше меня, бранил обитателей грот–мачты за то, что те «привелись», чем совершили смертный грех. А я стоял на шканцах, будто наблюдал пьесу или травлю медведя: обособленный, удалённый, посторонний.

Мы двигались, поначалу незаметно, но, как научил меня старый Олдред на «Хэппи ресторейшн», я совместил взглядом отдельный канат и башню церкви в Госпорте. Медленно, очень медленно, канат начал отодвигаться от башни. Доски «Юпитера» заскрипели чуть громче, выражая приветствие или, может, протест своей родной стихии.

Корабль, распускающий паруса, это восхитительное зрелище, особенно под умирающим вечерним солнцем. Оно способно возвысить самое приземлённое сердце. Пока мы из огромной массы никчёмного дерева, раскачиваемой на якоре волнами, превращались в настоящий военный корабль, я смотрел, как впереди шёл «Ройал мартир» с уже поставленными парусами и красно–бело–красным вымпелом, развевающимся над только что зажжёнными кормовыми фонарями. Вопреки самому себе, я испытал душевный подъём от этой картины и радостно обернулся к Финеасу Маску.

— Ну что ж, Маск, ты отправляешься в море на королевском корабле. Что скажешь об этом, любезный?

— Лучше бы я вёз эль и тушёную телятину из Лондона в Йорк, — ответило самое приземлённое сердце на свете.

Маск уже слегка позеленел, хотя корабль едва двигался, а ветер лишь слабо вздыхал. Но его разговоры о еде и питье напомнили мне, что есть по крайней мере одна обязанность капитана, с которой я могу успешно справиться.

— Маск, обойди корабль и засвидетельствуй моё почтение каждому из уоррент–офицеров. Я прошу — нет, требую — их присутствия в моей каюте в семь часов, чтобы провозгласить тост за успешное и счастливое путешествие «Юпитера».

Джеймс Вивиан, поднявшийся на шканцы и оказавшийся в пределах слышимости, сказал:

— Две склянки второй собачьей вахты, сэр. Не семь часов — при всём уважении — когда мы в море.

В этот момент я мечтал, чтобы мёртв был племянник, а не дядя; хотя, конечно, он был абсолютно прав, указав на мою ошибку, потому что традиции моря должны господствовать даже над самыми тёмными невеждами, вздумавшими их нарушить. Я исправил своё поручение Маску, который, явно пребывая в дурном настроении, сутуло побрёл прочь, жалуясь самому себе, что дворецкий почтенного дома был понижен до звания мальчика на побегушках, разносящего приглашения безграмотному ничтожному отребью вроде плотников и хирургов.