Я стоял на шканцах «Юпитера» и с тревогой оглядывал сборище матросов, безучастно переминавшихся с ноги на ногу. Самые благочестивые, вроде великана Ползита и мавра Карвелла, уже бормотали молитвы себе под нос. Вообще бормотания и разговоров хватало, хотя боцман Ап и сыпал нечленораздельными проклятиями, призывая хранить праведную тишину. Мне казалось, на меня смотрят и сразу отводят глаза, обсуждают меня шёпотом, смеются. Я воображал, что, по общему мнению, я заслуживаю не большего уважения, чем «враль» — человек, выбираемый каждую неделю для изысканного наказания: драить нос корабля прямо под четырьмя отверстиями гальюна. Кое–кто осматривался в особой моряцкой манере, прикидывая, когда переменится ветер и начнётся наше путешествие. Мощный ветер с запада слегка поутих, но за париком и шляпой на голове Джеймса Вивиана, что стоял рядом, виднелся вымпел, всё ещё уверенно струившийся на ветру.

Я слышал, как колокола Портсмута и Госпорта призывали добропорядочных прихожан на службы добропорядочных, знающих своё дело священников. Совсем иначе дела обстояли на палубе «Юпитера», где куда менее представительная компания ожидала одного из двух одинаково ужасных событий. Первое — преподобный Фрэнсис Гейл может прибыть вовремя, чтобы направлять наши молитвы, если ему под силу будет сохранять равновесие и произносить слова в приблизительно верном порядке. Второе — преподобный Фрэнсис Гейл может не явиться, и службу проведёт ещё менее подходящий кандидат. По флотской традиции в отсутствие капеллана заботы о духовном благополучии команды и принятии ею святого причастия волей–неволей брали на себя другие офицеры. Вивиан вызвался помочь (имея епископа в семье, он не испытывал ужаса перед этой задачей), но я не мог уступить ему, не растеряв остатков своего авторитета. Итак, в отличие от практически любого моряка в истории, я всей душой молился о прибытии Гейла^[15].

Пока сыпался песок в часах, приближая момент, когда пробьёт корабельный колокол, я со всё возрастающим отчаянием вспоминал службы, на которых присутствовал в нашей приходской церкви; я прочёсывал их в поисках вдохновения на случай, если роль духовного пастыря «юпитерцев» перейдёт ко мне, однако преподобный Джордж Джерми не был ярким представителем англиканского красноречия. Назначенный на место викария Рейвенсдена моим дедом пятьдесят лет назад, Джерми с одинаковой ловкостью управлялся с бессчётными сменами официальной религии государства и избегал внимания старухи с косой. Приняв посвящение от дряхлого епископа, который во времена короля Генриха Восьмого прислуживал архиепископу Кранмеру — человеку, основавшему англиканскую церковь, на коей зиждется благополучие наших бессмертных душ, — Джерми, подобно Мафусаилу, отказывался умирать, что не мешало его мыслям плутать в характерной для старческого возраста манере. В результате церковные службы были для добрых прихожан Рейвенсдена неизменным поводом лишний часок вздремнуть воскресным утром, покачиваясь взад и вперёд на скамьях в компании людей, храпящих под умиротворяющее нашёптывание пастора. Как ни странно, воскресенье было единственным днём недели, когда моя страстно влюблённая во всё английское Корнелия непреклонно и демонстративно возвращалась к суровому кальвинизму своей юности, служившему идеальным предлогом не ходить в церковь.

Я взглянул на неуклюжие карманные часы — подарок дяди на совершеннолетие. Несмотря на полную неспособность вспомнить хоть одну проповедь Джерми, на которой мне удалось прободрствовать достаточно долго, чтобы уяснить её тему, я понял: настало время действовать. Мы не могли больше ждать пьянчугу Гейла. В моей каюте есть Библия, конечно же, и отличный старый молитвенник времён Кранмера и королевы Елизаветы. Я пошлю Маска за ними. Возможно, мне удастся сымпровизировать что–нибудь по поводу первых слов Книги Бытия…

Чёрно–белая сумятица со стороны кают–компании обозначила своевременное и, на удивление, трезвое появление преподобного Фрэнсиса Гейла. При дневном свете Гейл оказался незаурядным человеком: крепкий и приземистый, на вид разменявший четвёртый десяток, он уж точно не был безликим святошей и чопорным книжником. Помывшись и побрившись, скрыв большую часть буйных волос под скромным париком и надев полное церковное облачение, Гейл в самом деле выглядел человеком Бога. Во всяком случае, походил на него куда больше своего предполагаемого заместителя, капитана Мэтью Квинтона. Священник поднял в меру твёрдую руку для благословения, и его сомнительные прихожане устроились поудобнее в разнообразных богомольных позах. Даже четверо признанных папистов (включая загадочного француза Леблана) и один магометанин, алжирец по имени Али–Рейс, закрыли глаза и склонили головы, стоя чуть в стороне от прочих у поручней правого борта.

Я ожидал обычных молитв и славословий из векового требника — но не сегодня. Гейл оглядел собрание, потом посмотрел прямо на меня и начал словами пятидесятого псалма: «Ибо беззаконие моё я знаю, и грех мой всегда предо мною».

Я не раз слышал эти слова — в качестве прелюдии к недолгому сну — от Джорджа Джерми. Но в устах Джерми, который за полвека не совершил ни единого известного кому–либо греха, они звучали как мягкий упрёк его пастве за пьянство, блуд и склоки, случившиеся в деревне Рейвенсден в ходе минувшей недели. Произнесённая Фрэнсисом Гейлом, фраза обрела новый смысл. Священник продолжил незнакомыми словами из очень маленькой и очень новой книжицы в кожаном переплёте, извлечённой из рукава сутаны.

— О предвечный Господи Боже, что правит едино на небесах и в бушующем море, окруживший воды сушею до скончания дней, охрани своей Всемогущей и милостивой дланью нас, рабов Твоих, и флот, коему служим мы.

Вивиан взглянул на меня, удивлённо нахмурив юные черты. Внизу, на шкафуте, лицо Ползита сияло блаженством. Вокруг него одни были озадачены, другие ошеломлены. Даже полуглухой хирург Скин, похоже, чутко внимал странной новой молитве Гейла, а Роже Леблан и Али–Рейс, казалось, пришли в полный восторг.

— Сохрани нас от опасностей моря, — продолжал Гейл, — и от жестокости врага; чтоб смогли мы защитить нашего милостивого государя, короля Карла, и его владения, и сделать безопасным плавание для тех, кто по долгу службы вышел в море; чтобы жители нашего Острова служили Тебе, Господи, в мире и спокойствии; и чтоб мы вернулись в целости на благословенную землю, с плодами трудов наших, благодарно поминая милосердие Твоё, славя и воспевая Имя Твоё в Иисусе Христе, Спасителе нашем. Аминь.

Ответное «Аминь!» было громогласным и пронеслось над водой на три сотни ярдов до самого «Ройал мартира». Джадж, не имевший собственного капеллана, и потому сам пунктуально и кратко проводивший службы, смотрел на нас со шканцев, несомненно дивясь охватившему команду «Юпитера» евангельскому пылу.

Гейл продолжил проповедовать в той же энергичной и впечатляющей манере, вдохновив удивительно отзывчивую команду на три мощных гимна, с поразительной эффективностью распределив хлеб и вино для святого причастия, помолившись за новую королеву–португалку и высказав краткое, но меткое, слово о сто шестом псалме, всегда популярном в деревянном мире: «Отправляющиеся в море в кораблях, производящие дела в водах многих, они видели дела Господни и чудеса Его в пучине». Он превратил эти слова в хвалебную песнь Джеймсу Харкеру, обойдя молчанием тёмные слухи об убийстве, что захватили ум Вивиана и всех обитателей нижней палубы, как вьюном оплетённых подозрениями.

Когда Гейл благословил и распустил собрание, Джеймс Вивиан шепнул мне новым, приятельским, почти заговорщическим тоном:

— О Боже, сэр, если он сможет говорить так каждое воскресенье, быть ему епископом!

Это внезапное доверие лейтенанта меня восхитило. И мгновение я не мог решить: увлечь ли Вивиана продолжением беседы или вызвать преподобного Гейла на разговор. Но мне было известно, кого из них сложнее будет отыскать в будущем. Я направился к капеллану для формального приветствия.

Гейл что–то увлечённо обсуждал с французом Лебланом.

— …действительно ужасно. Но слухи — воистину благодатная почва для дьявола, месье, — успел я разобрать, приближаясь.