Незнакомец не успевал ни удивиться, ни возразить. Решающим доводом был взгляд, который хозяин бросал на стенные часы.

— Четверть десятого! Он появится с минуты на минуту.

К десяти часам утра за соседними столиками появлялись и другие постоянные посетители. В зависимости от часа и очередной стадии превращения завсегдатаи менялись: одни заходили выпить чашечку кофе и сыграть партию в кости, другие, в час аперитива, забегали угоститься пирожками, цуйкой, настойкой, шприцем[19] или вермутом с газировкой. С обеда до вечера следовали другие смены — теперь уже посетители обоего пола, в том возрасте, когда, не страшась ни полноты, ни диабета, можно без опаски полакомиться кондитерскими яствами фирмы: «пирожными, конфетами, карамелью, кофе-гляссе, кассатой и другими сортами мороженого».

Посетители входили и выходили, сменяя друг друга. Между столиками и соседними компаниями возникали оживленные перепалки.

Первыми в кафетерии появлялись пенсионеры. Они приходили с той же пунктуальностью, с какой в бытность чиновниками расписывались в присутственной книге суда, примэрии, префектуры, казармы, финансового или санитарного управления. Усаживались за свой столик, на своем стуле. И начинали партию в кости со своим всегдашним партнером; на очередную «тюрьму»[20] реагировали одной и той же репликой, сваливая ответственность за неудачу на болельщиков.

Часа на два заведение замирало в оцепенении. Слышался лишь стук костей да хриплый кашель, рвущийся из насквозь прокуренных бронхов.

Никто не утруждал себя заказами. Привычки каждого были известны. Вплоть до количества кусочков сахара в кофе.

К этому времени в густые облака табачного дыма, которым спасались эти могикане чиновных карьер, проникали и другие посетители. Служанка, присланная с записочкой за тортом; порой и сама хозяйка дома, заглянувшая по пути — купить коробку конфет ко дню рождения или пополнить запас сухариков; землевладелец или арендатор из деревни со списком покупок в загорелой руке, просящий карандаш — вычеркнуть очередной пункт из своего поминальника; наконец, мальчик, опустошивший дома свою копилку и, пренебрегая книжной премудростью, явившийся проверить на собственном опыте историю блудного сына.

В полдень облик кафетерия «Ринальти» резко преображался.

Заведение наводняли офицеры, преподаватели лицея, адвокаты, чиновники — по пути из конторы к супружескому очагу.

Стульев уже не хватало. Молчаливое соглашение насчет закрепленных мест временно отменялось. Возрасты и профессиональные корпорации перемешивались. Мадам Ринальти, с бесцветными глазами без ресниц, сонная, белая и пухлая, со смирением безвинной страдалицы сменяла супруга у кассы, предоставляя полную свободу действий синьору Альберто, который, с помощью одного-единственного официанта, едва успевал удовлетворять многочисленные заказы нетерпеливых посетителей.

В течение полутора часов голоса звучали вперемежку на волнах всех диапазонов; слышались хохот, перебранка и шутки, просьбы и приветствия; передавались из уст в уста последние утренние новости; звон сталкивающихся бокалов чередовался с запальчивыми суждениями о событиях местного и мирового масштаба.

Один наступал другому на любимую мозоль, и тот долго кашлял, поперхнувшись. Одни уносили покупку, другие сногсшибательную новость, которой не терпелось поделиться. Ибо внимание большинства, несмотря на кажущийся хаос словопрений и выкриков, незримая таинственная сила властно сводила в одну точку. Глаза присутствующих то и дело устремлялись к дверям или к двум широким окнам, выходившим на улицу. Прошедшее, настоящее и будущее каждого прохожего оценивались мгновенно, совокупно, и приговор обжалованию не подлежал.

В конце концов гомон утихал, помещение мало-помалу пустело. Официант собирал стаканы, смахивал со столов крошки, вытряхивал пепельницы и уносил пустой поднос из-под пирожков.

Вновь воцарялся меланхолический покой провинциального кафетерия с фирменными «конфетами, карамелью и кофе-гляссе».

После сиесты снова появлялись пенсионеры. В часы послеобеденной прогулки здесь можно было встретить элиту дамского общества в окружении инфантов и инфант, сопровождаемых гувернантками, родителями и бабушками или без оных.

С воинственным видом вышагивал затянутый в мундир тиран гарнизонного полка, господин полковник Валивлахидис, с высоты своего роста оглядывая в стеклышко монокля толпу рядовых смертных. Останавливался и, не присаживаясь, выкушивал у стойки свой стакан чинзано. Величественно отвечал на поклоны, поднося к козырьку фуражки один палец. Иногда ему сопутствовала и госпожа полковница Калиопа Валивлахидис, дама столь же рослая и воинственная, в шуршащем платье; за нею следовала Коко, пекинская собачка, усвоившая надменный нрав хозяев и ставшая известной в городе персоной, которую ублажал и баловал всяк, будь он гражданский или военный.

Перед ужином, недосчитываясь отдельных членов и с тем более лихорадочным нетерпением, собирался конклав ревнителей аперитива.

Совсем иное оживление, более светское и стеснительное, царило в кафетерии «Ринальти» вечерами после спектаклей, когда в город заносило труппу гастролеров. Тогда шумливые мужья с двенадцати часов безмолвно цепенели на своих стульях, зажатые между супругой и бабушкой. Церемонно раскланивались с соседними столиками. Глядели в потолок или читали газеты, пришедшие с вечерним поездом. Зевали, забывая прикрыть ладонью рот.

И по преимуществу молчали.

Дама в вечернем туалете, который до мелочей изучался ее соседками по ложе или первому ряду партера, сложив губы трубочкой, потягивала из высокого тонкого стакана густой ликер, невольно подражая героине из третьего акта (место действия: курорт Сан-Рафаэль, полночь, терраса роскошного ресторана на берегу моря). Дети уничтожали пирожное, накладывая себе непомерные порции, в полнейшей уверенности, что здесь, на людях, можно не опасаться обещанной сквозь зубы взбучки. Бабушка в девяноста девятый раз повторяла свой рассказ о том памятном представлении с участием Аделины Патти, которое она видела, когда еще была невестой покойного бедняжки Иоргу.

Наконец наступало время закрытия.

Припозднившиеся посетители махали рукой случайным пролеткам и кричали извозчику: «Домой!», не объясняя, куда именно, ибо на какой бы пустынной, глухой и немой улочке ни находился ваш дом, его местонахождение было навеки запечатлено в памяти всезнающего лоцмана, восседавшего на козлах. Холостяки и господа с дурными наклонностями закатывались иногда в «Сантьяго», кабаре, знаменитое своим jazz-band, сенсационными номерами и программой, сменявшейся каждые две недели (при сем испанская танцовщица становилась парижской певицей, а певица из Берлина превращалась в знаменитую прима-балерину рижской Оперы). Другие, более стойко придерживавшиеся патриархальных традиций, отправлялись в «Белый барашек» или в «Беркуш», где подавали старое доброе вино, жаровни пылали до утра и музыканты знали свое дело.

На следующее утро ставни кафетерия «Ринальти» открывались одновременно с выходом на работу служащих железнодорожного вокзала. Еще до того, как в дверях появлялся первый посетитель, в кафетерии уже таинственным образом скапливались сведения обо всех ночных событиях. Как? Откуда? — никто не мог бы сказать. Возможно, их излучали пропитанные флюидами стены, шестидесятилетний мрамор столиков, разрозненные стулья, призрачный свинцовый блеск зеркал, где человеческие тела казались трупами утопленников, раскачивающихся в океанской глубине. А может быть, материализовался во всех подробностях ночной фильм, самопроизвольно конденсируясь из незримых стихий. В любом случае, первый посетитель, за неимением другого слушателя, обращался к синьору Альберто:

— Ну, что скажете? Каких делов натворили нынче ночью этот господин Тави и хозяин Пику!

Но и без «господина» и «хозяина», свидетельствовавших о желании отмежеваться, по одной интонации владелец кафетерия «Ринальти» легко догадывался о глубине осуждения, которого заслуживали новые подвиги Пику и Тави. Но, как человек осторожный и к тому же коммерсант, синьор Альберто ограничивался скупой улыбкой, воздерживаясь от более определенной оценки.