ПРЕДИСЛОВИЕ О Мэн-цзы в переводе В. С. Колоколова
Древнекитайский философ Мэн Кэ (372–289 гг. до н. э.), известный больше как Мэн-цзы – «Учитель Мэн», считается самым блестящим представителем конфуцианского учения после его основателя Кун Цю (также Кун цзы, Кун фуцзы, «Учитель Кун», 551–479 гг. до н. э.), известного в Европе под его латинизированным именем Конфуций. Учение Конфуция им самим нигде систематически не изложено и дошло до нас в передаче учеников, сопоставивших свои записи и скомпоновавших из них книгу «Суждения и беседы» («Лунь юй»), из которой мы, собственно, и знаем, что сказал Учитель по тому или иному поводу. Цельная по общему смыслу суждений, композиционного единства она не составляет. Адептам учения – и в не меньшей степени его исследователям – приходится отыскивать разбросанные по разным частям книги высказывания Учителя на нужную тему и, лишь сопоставив их, делать уже обобщающие выводы. Тем не менее именно «Суждения и беседы» – первое, что должен изучать (а ранее – выучить наизусть: китайская старая наука не признавала приблизительного знания) тот, кто хочет приобщиться к этому учению. К сожалению, конфуцианские классики если и имеются в русских переводах, то или устаревших[1], или малоудовлетворительных. Из всех европейских переводов сравнительно надежными до сих пор считаются переводы Джеймса Легга прошлого века[2], к ним чаще всего обращаются за справками читатели конфуцианской классики и исследователи конфуцианства. Понятно поэтому стремление многих ученых заново перевести конфуцианскую классику на современном уровне науки. Таков перевод древнейшей «Книги песен» («Ши цзин»)[3], где переводчик А. А. Штукин постарался соединить поэтическое переложение с точностью передачи реалий и – насколько это возможно – особенностей китайского стихосложения. Труд А. А. Штукина до сих пор является единственным полным стихотворным переводом этого древнейшего памятника китайской поэзии на европейские языки. Новый перевод «Суждений и бесед» («Лунь юй») начал акад. B. М. Алексеев[4], но остановился на третьей главе. Предшествующим переводам В. М. Алексеев дал следующую весьма выразительную оценку: «<...> и это предприятие (перевод китайских классиков. – Л. М.) в научном и даже литературном порядке <...> на русском языке еще и не начиналось, ибо школьные подстрочники В. П. Васильева (,Лунь юй", часть II „Китайской хрестоматии"; „Ши цзин", часть III „Китайской хрестоматии") с выпиской слов, переводами и примечаниями, и их едва ли чем-либо улучшившие переводы П. С. Попова („Изречения Конфуция и других лиц", „Китайский философ Мэн-цзы") едва ли могут подходить под ту или другую рубрику»[5].
Много позже, уже в наше время, два перевода «Суждений и бесед» (оба неполные) представили В. А. Кривцов и И. И. Семененко, а «Мэн-цзы», также в выдержках – Л. И. Думан[6]. Однако и эти переводы трудно признать удовлетворительными, в частности, из-за малоубедительных концепций их авторов. В. М. Алексеев (все в той же работе) советовал, во избежание произвольных истолкований, обращаться к комментариям, составленным авторитетами неоконфуцианского этапа развития конфуцианства, такими как Чжу Си (ИЗО– 1200) или У Чэн (1249–1333), и в своей неоконченной работе систематически это проделал.
В числе китаеведов, стремившихся представить русскому читателю новые адекватные подлиннику переводы конфуцианской классики, был синолог старой классической школы, наш современник, Всеволод Сергеевич Колоколов (1896–1979)[7]. Он родился в Кашгаре в семье С. А. Колоколова, драгомана, а потом и консула российского консульства в Кашгаре и еще позже – генерального консула в Мукдене. Как старый русский интеллигент и дипломат С. А. Колоколов считал, что его дети должны знать язык народа той страны, в которой они живут (что, конечно, не исключало и знания европейских языков). Поэтому В. С. Колоколов был сначала определен в китайскую школу, где не только овладел китайским языком как родным, но и прошел весь курс китайской школьной науки. Не оставалась в пренебрежении и Европа: среднее образование В. С. Колоколов получил в американском колледже в г. Фучжоу. А в ., после возвращения семьи в Петербург, стал лицеистом Александровского лицея. В результате В. С. Колоколов освоил не только китайский, но и английский, французский, немецкий, арабский, узбекский языки, а также классическую латынь. В ., после Февральской революции, лицей был закрыт, и выпуск не состоялся. В. С. Колоколов поступил в ускоренную школу прапорщиков при Павловском пехотном училище в Петрограде и по окончании, в сентябре, был направлен в Тверь, в состав 196-го запасного пехотного полка. Во время Октябрьской революции полк (бывший в числе защитников Зимнего дворца) был расформирован, и В. С. Колоколов уехал в деревню, на родину жены, в Кашинский уезд. Там он служил секретарем волостного совета, но вскоре, в ., при первой мобилизации в Красную Армию вступил в нее добровольцем.
В . благодаря своему знанию китайского языка В. С. Колоколов зачислен слушателем Восточного отделения Академии Генштаба в Москве, а через два года, в ., он в той же Академии начал преподавать китайский язык. В . за многочисленные заслуги в преподавании ему присвоили ученое звание профессора без защиты диссертации, а с . он возглавил кафедру китайского языка, сначала все на том же Восточном отделении, а в 1939–1942 гг. в Высшей спецшколе РККА. Параллельно он преподавал китайский язык в ряде высших учебных заведений и русский язык в Коммунистических университетах трудящихся Востока (КУТВ) и трудящихся Китая (КУТК им. Сун Ят-сена). Так многие китайские эмигранты в СССР и подавляющее большинство московских китаистов стали его учениками. В эти же довоенные годы он создает ряд учебных пособий [8]. Но самым важным его пособием в этот период стал составленный им китайско-русский словарь[9]. Ценность этого совсем небольшого словаря не только в том, что он вплоть до выхода в свет словаря под редакцией И. М. Ошанина (1952) оставался единственным общедоступным словарем китайского языка, по которому учились все китаеведы моего поколения в Москве и Ленинграде. Важно также то, что В. С. Колоколов впервые применил здесь как основу построения словаря графическую систему расположения иероглифов, предложенную в середине X I X в. акад. В.П. Васильевым и усовершенствованную О.О. Розенбергом[10]. Заслуга В.С. Колоколова состояла еще и в том, что он возродил для всеобщего употребления эту полузабытую систему.
После увольнения в запас в . В.С. Колоколов продолжает преподавать в Военной академии им. М.В. Фрунзе, а в . переходит в Институт востоковедения АН СССР. Переехав в . в Ленинград, он работает до выхода на пенсию (1970) в Ленинградском отделении Института[11]. Умер В. С. Колоколов в Ленинграде 18 февраля .
В. С. Колоколов, будучи воспитанником старой китайской школы, четко определял для себя, что изучение любых областей китайской истории и культуры невозможно без твердого усвоения книг конфуцианской классики, так называемых «Четверокнижия» («Сы шу») и «Пятикнижия» («У цзин»)[12]. Поэтому, не отказавшись от безвозмездных занятий с желающими по китайскому языку и письменности, он сосредоточил свое внимание на переводе двух основных книг, где изложено конфуцианское учение, а именно «Суждений и бесед» и «Мэн-цзы». Эти две книги являются наиболее полным изложением взглядов основоположников учения Кун Цю (Конфуция) и Мэн Кэ (Мэн-цзы). Перевод «Суждений и бесед» не нашел своего издателя[13]. Дело в том, что В. С. Колоколов, вслед за одним из китайских педагогов, отказался от классического вида памятника, составленного из небольших фрагментов, фиксирующих, что и когда сказал Учитель (т. е. Конфуций)[14] по тому или иному поводу, причем прямая связь между этими фрагментами весьма проблематична. В. С. Колоколов принял порядок, принятый в учебном тексте упомянутым педагогом, а именно, тематическое расположение материала, отступив от общепринятого канонического вида «Суждений и бесед», т. е. создав таким образом совсем другое произведение. И хотя он настаивал на этом своем порядке, его перевод в таком виде принят не был. При отсутствии удовлетворительного точного перевода памятника (а В. С. Колоколов утверждал, что все прежние переводы никуда не годятся) издание его по-русски в искаженном виде было бы непозволительной роскошью. В Китае – другое дело. Там «Суждения и беседы» издавались и переиздавались множество раз в их первозданном виде, и наличие иначе классифицированного текста воспринималось как очередная интерпретация.