Заутреня под стражей

До самого рассвета шел пир на подворье Шуйских. Горели костры, хлопали двери, ржали лошади, и далеко вокруг в морозном воздухе разносились пьяные песни. Боярские дети стаскивали оледенелые трупы на берег Москва-реки и спускали в прорубь под лед. Чтобы не морозить рук, они спихивали их с откоса ногами, как бревна на сплав, и заливались нетрезвым хохотом. Мастеровые люди, в предрассветных сумерках спешившие на работу, пугливо обходили берег стороной, бормоча: «Опять расходились бояре!» — еще жила в памяти расправа над дьяком Федором Мишуриным-Поджогиным и митрополитом Даниилом.

А опальные были уже далеко. Щенятева в санях везли в Ярославль, Хабарова — в Тверь, митрополита Иоасафа — в Кириллов монастырь. На Белоозеро Иван Шуйский отправил и Ивана Бельского строго наказав страже умертвить его в темнице.

— Уж в третий раз голову не подымет, — усмехнулся вслед.

Через три дня страдальца удушили.

А в трапезной Чудова монастыря настоятель Афанасий рассказывал архиепископу Макарию про расправу над Иоасафом, который бросился из Кремля в Китай-город на Троицкое подворье, где его и настигли слуги Шуйского. Боярские дети не только непотребно поносили владыку, но и били смертным боем, прямо на снегу топча ногами. Особенно старались новгородцы и наверняка прикончили бы старца, если бы не вступились Троицкий игумен Алексий и присланный Думой боярин Палецкий.

Рассказывая, настоятель пытливо вглядывался в лицо новгородского владыки: знал ли он о грядущей расправе над митрополитом, обходительным, добрым и любезным всем москвичам? Должен был знать, раз оказался здесь за несколько часов до расправы. Но, может, это было случайно?… Может, просто решил уединиться и помолиться в простенькой келейке, каких нет в митрополичьих покоях?

Может, и сегодня сидел бы в келье, если б я не позвал его, чтобы сообщить о расправе над страдальцем? Всего скорее, ничего не знал, иначе Бог не позволил бы ему создать такой великий труд, как «Четьи-Минеи»[45]. К тому же именно Макарий выдвинул Иоасафа на пост митрополита, хотя при желании мог и сам занять его.

И, устыдившись своих подозрений, настоятель стал с удвоенной любезностью потчевать новгородского архиепископа.

А Макарий, угадывая его мысли, казнился в душе, ища и не находя себе оправдания. Он как бы раздвоился: один человек в нем оправдывался, а другой сурово обвинял его.

«Ну, положим, показал бы ты ему записку, и куда бы он спрятался?.. Во дворце не смог, а в монастырях и тем паче. Все равно бы нашли, а до того сколько бы монахов ни за что порубили, как на подворье слуг Бельского. Убежать из Кремля?.. Так и этого бы не сумел из-за своей немощи! А если б и сумел, так все равно бы поймали, как поймали дьяка Федора Мишурина на мельнице аж у самой Яузы. У Шуйских повсюду соглядатаи, от них не убежишь. И опять же сколько бы людей погибло из-за такого бесполезного побега!..

Другой человек рассуждал совсем не логично, но для Макария куда более убедительно:

«Все равно ты поступил не по-божески. Грех на тебе!»

Так, в молчании, каждый исполненный своих мыслей, сидели в трапезной два старца, временами тяжко вздыхая, когда вдруг на крыльце заскрипел снег под множеством ног, двери распахнулись, и в клубах морозного воздуха в горницу ввалилась толпа бояр и боярских детей, шумных и хмельных, видно, только что поднявшихся от застолья.

— Благослови, владыко! — сказал князь Дмитрий Палецкий и низко поклонился. Окружавшая его свита, дыша перегаром, повторила его поклон. Дождавшись, когда Макарий встал и осенил всех крестным знамением, продолжал: — Государь Иван Васильевич и боярин Иван Шуйский прислали нас просить тебя отслужить заутреню в Успенском соборе. А святые братья Чудского монастыря помогут тебе.

— Хорошо, сейчас буду, — отвечал Макарий, недоумевая: настоятель уже известил его, что государь лежит в беспамятстве.

Макарий взглянул на Афанасия, лицо которого тоже выражало изумление.

— Я сейчас буду, — повторил Макарий, удивляясь, что посланцы не уходят.

— Боярин Иван Васильевич просил привести вас, — пояснил, наконец, Палецкий.

Так вот оно что! Выходит, его поведут под стражей. Макарий потемнел от гнева, но возражать не решился и, одевшись, направился к выходу. За ним потянулись чудовские монахи и, уже завершая шествие, спустились с крыльца хмельные боярские дети и новгородцы. Он шел от своего подворья, широко вышагивая и, вскинув голову, гвоздил победным взором проходивших мимо горожан. Те уступали ему дорогу, снимали шапки, низко кланялись. Тогда Шуйский милостиво, по-царски кивал головой, и служка, идущий избочь, кидал им под ноги горсть монет. Однако Макарий заметил: их подбирали только нищие, а мастеровые люди, едва временщик проходил, бросали вслед ему недобрые взгляды.

Чтоб не столкнуться с ним, Макарий ускорил шаг и вошел в собор. Только теперь стража оставила его. Облачившись в святительские одежды, он вышел из алтаря — и тут сердце его облилось кровью: навстречу ему шел государь. Его было трудно узнать. Царственный отрок еле переставлял ноги, поддерживаемый с обеих сторон двумя дюжими боярскими детьми. Тонкая цыплячья шея не держала голову, которая клонилась вбок и скатывалась на грудь. Лицо было мертвенно-бледно, глаза безумно блуждали, никого не узнавая. Посреди высокого выпуклого лба бились темные набрякшие кровью жилки. Не было сомнения: юный государь тяжко болен.

Позади него плелась мамка Евдокия, заплаканная, то и дело поправлявшая что-нибудь на своем питомце. Так и простоял он всю службу под стражей, а точнее, повиснув на руках стражников.

Теперь Макарий осознал, зачем понадобилась Ивану Шуйскому эта заутреня. В первые дни после Рождества Христова Москва еще полнилась гостями со всея Руси. Шуйскому надо было убедить их в том, что восстановилась справедливость: отнята власть у бояр недостойных, выходцев из Литвы, и передана боярам достойным, коренным русским, ведущим свой род от Рюриковичей. И присутствие юного государя — тем более больного! — на утренней службе, которую к тому же вел известный всему православному миру новгородский архиепископ, наглядно подтверждало необходимость ночной кровавой сечи.

Возрадовались и вновь заняли прежние высокие посты князья Ярославские, Кубенские, Палецкие, Шкурлятевы, Головины.

Только не удалось Ивану Шуйскому насладиться вновь завоеванной властью: не прошло и года, как он умер скоропалительно, в одночасье, и в тот же день его похоронили. Одни говорили, что отравили его, как прежде Елену Глинскую: уж больно сходно все выходило; другие утверждали — от полнокровия: толсты были Шуйские, но Иван всех превзошел тучностью.

Однако слухи — лишь слухи, языки поболтали и смолкли. А свято место пусто не бывает: Андрей Шуйский стал первобоярином, советниками при нем его брат Иван Михайлович да Федор Иванович Скопин-Шуйский.

Жизнь постепенно входила в колею, проложенную еще Василием Шуйским. Порядки, введенные Бельскими и митрополитом Иоасафом за полгода их правления, сгинули. Дмитрия Бельского снова оставили в Думе, но, как и прежде — лишь на показ загранице, а тайные сторонники его брата, умерщвленного на Белоозере, теперь затаились и примолкли. Введенные было во Пскове и других городах суды присяжных снова сменили наместники, мастеровой и крестьянский люд надрывался от поборов и лихоимства. Бояре в Думе опять принялись строить друг другу козни: каждый норовил подняться повыше да ухватить кусок пожирнее.