Терпи, чадо!

Недели две минуло — мамка Аграфена как в воду канула. Не приходил и дядя Овчина. Обычно после завтрака брат и сестра снаряжали его в Боярскую Думу, и Ваня отправлялся в Тронную палату всегда в сопровождении дяди Овчины. Но теперь никто не заходил за Ваней, никто им не интересовался. И он сидел либо в детской, либо в покоях отца или матери, предаваясь воспоминаниям.

Кроме Евдокии, рядом с Ваней появились и другие новые люди. Старого дядьку сменил новый. Он все время одергивал Ваню: нельзя это, нельзя то. И учителей заменили. Прежних он закидывал вопросами, с ними было интересно. А новые на вопросы не отвечали, хотя он спрашивал лишь по содержанию урока: им надо было только, чтобы мальчик затвердил заданное. Ваня скучал, зевал, а иногда и засыпал под их монотонные скрипучие голоса.

Теперь он полюбил стоять у окна и смотреть на Соборную площадь. Мимо шел и ехал на телегах или верхом на лошадях простой люд: торговцы, ратники, ремесленники. Все куда-то спешили. Неужели никому нет дела до него, великого князя? Да нет, мама говорила, что русские люди готовы за него головы сложить! А может, они думают, что он занят важными государственными делами? На самом деле никаких дел у него нет, его даже в Думу не приглашают! Вот бы выйти на людную площадь и крикнуть: «Ко мне, люди добрые! Я ваш государь, а вы мои слуги, так заступитесь за меня, мне так плохо живется!» И рассказать им про то, как после смерти мамы отняли у него мамку и дядю Овчину, как новый дядька даже не пускает его гулять в сад, и Ваня почти не играет. Да и с кем играть?.. С Юрой скучно, он в войну играть не умеет, только деревянные крашенки катает по полу да перекидывает с ладони на ладонь. А двоюродная сестрица Дуня Шуйская лишь кукол баюкать может.

Нет, бояре не позволят — пошлют стражников, они разгонят народ, а Ваню запрут в детской, да еще и мамку Евдокию уведут, как увели Аграфену, за то, что не уследила, позволила с народом говорить.

Мама, Аграфена и дядя Овчина убеждали его в том, что в Боярской Думе он самый главный. Да, при них так и было. А теперь его водят только на посольские приемы. Вот недавно приехали послы из Швеции торговый договор заключать. Прибежал боярин Тучков, велел облачиться в парадную одежду и взять все регалии власти великокняжеской. Ваня стал одеваться, и тут мамка Евдокия всплеснула руками:

— Господи боже мой, государь-то совсем вырос из кафтанчика: в плечах узок и на локтях протерся. Надо новый шить!

— Заштопай, если прохудился, рукава надставь, сама не сообразишь, что ли? — недовольно оборвал ее боярин. — Нет в казне денег на обновы!

Так и пришлось Ване натягивать прохудившийся кафтан. Пришел в палату, на трон сел. По правую руку Василий Васильевич Шуйский на скамье развалился. На нем кафтан новый с богатым шитьем, сапогами из мягкого сафьяна с тиснеными узорами постукивает. И когда успел так приодеться?! При жизни Ваниной матери ходил безвылазно в шубе мухояровой, зеленой, с подкладкой на потертых куницах. За все время приема Ване ни слова не сказал, лишь изредка косился в его сторону. И на все вопросы шведов за него отвечал: «Великий князь считает», «великий князь благодарит», «государь наш предлагает»…

А между прочим Ваня и сам бы мог ответить на некоторые вопросы послов, а если бы его заранее подготовили, как было при дяде Овчинке, то и на все. За время правления матери он поднаторел в придворном этикете. А теперь сидит на манер китайского болванчика и даже хуже: тот хоть головой кивает, а Ване даже это не разрешено.

Поэтому Ваня не любил ходить на заседания Боярской Думы. Но главным образом — из-за Василия Шуйского. С той памятной ночи, когда по его распоряжению забрали у Вани мамку и увели вместе с ее братом, в душе мальчика поселился страх. Он боялся грузного тела первого в Думе боярина, которым он облокачивался на трон так, что Ване приходилось отодвигаться и жаться к противоположному подлокотнику. Боялся его властного лица с крупным носом и раздувающимися ноздрями, боялся его медлительного хмурого взгляда. А когда он клал широкую толстопалую ладонь на Ванину макушку, мальчик весь съеживался и старался вобрать голову в плечи.

Но Василий Шуйский редко сам приходил к Ване, зато его брат Иван часто наведывался. Рыжие, ширококостные, они походили друг на друга, но у Ивана черты лица были помельче, а на голове красовалась огромная лысина; казалось, природа израсходовала все волосы на широкую, окладистую бороду, а для верхушки головы уже ничего не осталось. Иван и ростом был поменьше, и сложением пожиже, но во всем подражал брату, даже басить старался, как он, хотя часто выдавал петуха.

Не только во внешности, но и по уму Иван уступал старшему брату и, видимо, понимая это, отыгрывался на подчиненных, срывал на них зло. И над Ваней измывался, чувствуя его беззащитность. Чем дольше Ваня молчал, тем язвительнее становились подкалывания. Порой, не найдя мальчика в детской, он отправлялся в опочивальню покойного государя, зная, что его наследник любит играть в просторной и светлой горнице, где отец, занедужив, принимал своих ближних советников.

Однажды Ваня, рассадив вокруг себя дуниных кукол и расставив своих солдат, проводил совещание Боярской Думы. Вспоминая прием Шигалея, он положил двух кукол с косами у своих ног и горячо отчитывал воображаемых татар за их лукавство и измену. Увлеченный игрой, он не заметил, как вошел Иван Шуйский и сел на лавку рядом с отцовской постелью, застланной так же, как и при его жизни.

— Вижу, вижу, государь, ты у нас молодец на овец, а на молодца, поди, и сам овца. Твой покойный батюшка тоже любил приемы да заседания, а вот сражениям охоту предпочитал. Новые земли мы с братом ему отвоевывали. Помню, так напугали литвин да поляков под Смоленском, что они побоялись даже в атаку на нас пойти, повернули и, как зайцы, дали тягу.

Ваня знал об этом «сражении» — как, не убив ни одного неприятеля, Василий Шуйский отправил на тот свет без малого полторы тысячи смольчан, в основном русских, а также их женщин и детей.

А Иван Шуйский, предаваясь приятным воспоминаниям, и вовсе обнаглел, развалился на лавке, а ногу на государеву постель закинул. По рассказам матери Ваня знал, что советники, заходя в опочивальню отца, боялись даже голову поднять и топтались у порога. Мальчик молчал, но во взгляде его было столько ярости, что Иван Шуйский нехотя опустил ногу на пол.

— Ну, что ты на меня, государь, волчонком уставился? — спросил, как ни в чем не бывало. — Я же правду говорю! И правда то, что совсем тощую казну оставил ваш батюшка. А матушка вконец ее разорила: все парадные приемы устраивала да званые обеды. На одни наряды сколько денег ухлопала! Уж больно любила перед твоим вторым отцом покрасоваться, перед Овчиной! Что глаза-то вытаращил? Так люди говорят, не я придумал! — И тут же снова вернулся к казне, — надо будет пошерстить в закромах у твоей матушки, может, и найдем что стоящее для пополнения государственной мошны.

Уже не первый раз слышал Иван от людей из окружения Шуйских, что он «двоякий сын», но понимал это по-детски: значит, любил его дядя Овчинка не меньше, чем отец. И не обижался, потому что сам чувствовал, как сильно был привязан к нему боярин Овчина. Что же в этом плохого? А вот то, что Иван Шуйский хочет обобрать мамину горницу, встревожило его не на шутку, и он решил как можно больше времени проводить в опочивальне матери. После уроков забирал короб со своими солдатами, расставлял их возле ее постели и делал вид, что играет в войну, а сам прислушивался к шагам. И однажды дождался…

По переходам, гулко стуча коваными сапогами, приближались двое. Ваня их сразу по голосам узнал: бояре Иван Шуйский и Михаил Тучков. Вот уже и разговор их стал слышен:

— Серебра и драгоценностей у нее тьма, — убежденно говорил Михаил Тучков. — Эта ехидна дорогие побрякушки любила на себя навешивать. Мы их в казну возьмем и рассчитаемся с детьми боярскими за службу.

— А золото надо отдать первобоярину Василию Васильевичу, — тут же прервал его Иван Шуйский. — Он бьется против недругов наших, живота не жалея…

— Да ладно, Иван Васильевич, договоримся, поделим по совести.