— А, это ты, Андрей… Заходи.

Тот, кого он назвал Андреем, прошел мимо него и остановился возле большого — в полстены — окна, из которого открывался прекрасный вид на город.

— Все спишь, Паша, — укоризненно сказал бритый.— Да еще как-то не по-нашему…

— Да ну, Андрей, ты скажешь,— отмахнулся следователь.— Ночи бессонные, когда ж еще отсыпаться… Это же только ты у нас такой двужильный, вообще, говорят, не спать можешь… А ноги на стол — так это по необходимости — у нас же у всех варикозное расширение вен, как у парикмахеров –профессиональное заболевание… Хорошо вам, волкодавам, все носитесь где-то, а вот попробуй-ка двадцать четыре часа на ногах около врага народа…

— Хватит, — сказал Андрей. — Слушай меня внимательно. Сегодня вечером поедешь в Лефортово. Займешься там Лопухиным Романом Сергеевичем, археологом. Вытряхни из него все, узнай, где находится это, — он, не оборачиваясь, протянул руку за спину, и оторопевший Мороз взял из длинных подвижных пальцев старую фотографию, на которой была изображена чаша, стоящая в каком-то углублении и освещенная невидимым источником света. –Знать, что это, тебе не обязательно. Он знает, и это главное. Он будет упираться, нести всякую чушь. Но это у него. Или было у него. Ты узнаешь, где это сейчас. Все ясно?

— Но, Андрей, на мне шесть дел сейчас висит. — Мороз подошел к гостю, которому не доставал и до плеча, и попытался заглянуть ему в лицо. Тот не отрываясь смотрел на город. — Ты представляешь, что со мной генерал сделает?

— Это не твоя печаль, — сказал бритый. — С генералом я поговорю. Запомни одну вещь — это, может быть, самое важное дело из всех, которые тебе поручали. Не я поручал, а вообще. Сделаешь — получишь подполковника.

— Да ну тебя, — пробормотал Мороз растерянно. Он вынул из ящика стола гибкую резиновую дубинку и помахал ею в воздухе. — Ты посмотри лучше, какие игрушки наши делать научились. Не хуже немецких…

Тот, кого он называл Андреем, не обернулся. Он смотрел на засыпанный снегом город, на золотые купола церквей, блестевших в лучах позднего зимнего рассвета, и думал о том, что вот так же сверкали золотые шлемы индейских воинов в неверном свете чадящих смоляных факелов там, в горах, у цитадели Кахамарка полтысячелетия тому назад…

2. МОСКВА, 1991. ЧЕРЕП И КОСТИ

Телефон зазвонил в двадцать пятый раз.

Я выругался и прошел в кухню. Телефонного провода на полметра не хватало для того, чтобы поставить аппарат в лоджии. Конечно, можно было бы его как-то удлиннить, но, во-первых, я плохо разбираюсь в таких технических тонкостях, а во-вторых, мне просто лень. Зато не лень шастать через каждые пять минут в кухню, подумал я не без злорадства, и снял трубку.

— Хай, — сказал голос моего, условно говоря, приятеля, а скорее, просто делового партнера Сашки Косталевского — он не звонил мне месяца два. — Как твои ничего?

— Ничего, — ответил я в тон ему, хотя терпеть не могу этой присказки. — Сам-то как?

— Кручусь, — бодро сказал Сашка. — Слушай, у меня к тебе дело…

— Нет, — отрезал я. — Нет, только не это. Я в отпуске сейчас, дела меня не интересуют…

— Кретин! — радостно завопил нетактичный Сашка. — Знал бы, от чего отказываешься!… Это ж золотое дно, охрана грузовиков со стройматериалами, атас! И не напряжно совсем. Контракт на месяц, контора солидная, десять штук снимешь, как с куста…

Я разозлился. Я не люблю, когда меня называют кретином, особенно если это делают такие непришейкобылехвосты, как Сашка.

— Косталевич, — сказал я проникновенно — он бесится, когда его так называют, — я же тебе объяснил: я отдыхаю. Никакого вдохновения у меня эти твои перевозки не вызывают. Говорят, сейчас Кабан на мели, свистни ему, может, он и побежит… А я пиво пью, — сообщил я ему, чтобы еще позлить. –«Туборг» называется.

— Ким, — забормотал он уже не так бодро. — Ну выгодное же дело, ну как ты не врубаешься… Я думал, ты сечешь фишку, а ты… — он помычал нечленораздельно, может быть, листал блокнот с записями. — А вот такое дело… Тут армян один спрашивал, нет ли мужика надежного для охраны на недельку… Дать ему твой телефон?

Язык у меня чесался ответить в том смысле, что лучше бы ему, Косталевичу, дать себе в морду, но я сдержался и спокойно повторил:

— Нет. Я же сказал — я не работаю. Баксов у меня достаточно, еще недельку прокантуюсь в городе и двину в Крым. А вот осенью позвони, подумаем.

— Осенью ты уже в тираж выйдешь, — огрызнулся озлобленный Косталевич. — Для тебя же стараюсь, контракты выгодные ищу… Есть еще перегон японских тачек из Владивостока, — добавил он без особого, впрочем, энтузиазма.

— Четыре штуки чистыми.

— Саш, — сказал я ласково, — Ты с рождения такой тупой или это тебя уже в юности головой об асфальт приложили?

— Ну, как знаешь, — возмущенно хмыкнула в трубке оскорбленная добродетель. — Буду нужен, позвонишь.

— Позвоню обязательно, — заверил я Косталевского и повесил трубку. Совершив это несложное действие, я некоторое время раздумывал, что предпринять дальше, раз уж я оказался на кухне. Был очевидный соблазн отключить аппарат к чертовой матери вообще, потому что как раз сегодня, когда я в кои-то веки собрался спокойно посидеть на балконе в кресле-качалке, предаваясь размышлениям о возвышенном, телефон звонил с удручающим постоянством с интервалом в пять минут и останавливаться, похоже, не собирался. Но была, с другой стороны, крохотная вероятность того, что раз уж собрались мне сегодня звонить те, кто не объявлялся месяцами а то и годами, то могла позвонить и Наташа. Может быть, она прилетела в Москву на пару дней, а может, добралась до переговорного пункта там, в своем Усть-Чукотске. Я представил себе, как Наташа набирает мой номер, и вслушивается в равнодушные длинные гудки, и понимает, что меня опять нет дома, что я опять где-то далеко, что я работаю, и в конце концов ей становится все равно — а может быть, даже немножечко больно, — и она решает никогда больше мне не звонить и уходит куда-то в тундру с бородатым геологом с гитарой за плечами… а может, и не с гитарой, а с киркой или теодолитом, и они идут, обнявшись, потихоньку растворяясь в голубом просторе, а я сижу у себя в лоджии, смотрю на вечернее небо и размышляю о возвышенном…

— Ладно, — сказал я телефону. — Живи пока.

Я открыл холодильник и достал бутылку «Пепси-колы». Насчет «Туборга» я Косталевичу не соврал, но то была последняя банка, завалявшаяся у меня еще с дня рождения, и допил я ее как раз перед Сашкиным звонком. С бутылкой я вернулся в лоджию, сбил пробку о металлическое ограждение и уселся в кресло-качалку.

Был душный июньский вечер, и было приятно сидеть на свежем воздухе, потягивая ледяную пепси-колу, и слушать, как шуршат тяжелые кроны деревьев где-то внизу. Я рассчитывал посидеть так еще с полчасика, а потом приняться, наконец, за Хэммета — «Кровавая жатва», для которой я уже месяц не мог выкроить время, ждала меня на журнальном столике.

Зазвонил телефон.

«Если это не Наташа, — подумал я, — я его отключу». Поставил бутылку под кресло и решительно шагнул в кухню.

Это была не Наташа. Это был мой бывший однокурсник Димка Лопухин (не звонил мне уже года два).

— Привет, — сказал он. — Не узнал, наверное?

— Отчего же, — любезно ответствовал я. — Дмитрий Дмитриевич Лопухин, краса и гордость группы ДМ-1.

— Потрясающе,— засмеялся Дмитрий Дмитриевич. — Как твоя мужественная жизнь?

— Регулярно, — сообщил я. Я не люблю этих обязательных формальностей. Может быть, поэтому большинство моих бывших однокашников считали меня человеком несветским.

— Рад за тебя, — сказала гордость группы. — Ты знаешь, у меня к тебе дело…

— Э, нет, Димочка, — я старался выдерживать все тот же любезный тон. — Никаких дел до сентября. Это принципиально.— Тут меня осенило, и я начал быстренько прикидывать, какое же дело может быть ко мне у Д.Д. Лопухина, человека, насколько я помнил, глубоко благополучного и, в отличие от меня, пошедшего по стезе большой науки.