V

На костылях, на одной ноге Егоркин прыгал по коридорам больницы, гулял по двору с Галей, когда она навещала его и не было дождя. Две сложнейшие операции перенес он. Первый раз врачи несколько часов собирали его раздробленную ступню. И перевязки проходили мучительно, но нога заживала потихоньку. Врач после первой операции сказал, что, скорее всего, пальцы и сама ступня шевелиться не будут. Срастется все намертво. Но после второй уточнили, что это от самого Ивана зависеть будет: захочет — разработает.

В августе задождило, похолодало, стало грустней проходить время. Галя напомнила Ивану, что до армии он пытался поступить в институт. Теперь ему ничто не мешает, на подготовительное отделение завод даст ему направление. И Викентьев, секретарь комитета комсомола цеха, когда заглянул к нему, сказал: вопросов нет, направление будет! Галя принесла ему школьные учебники, и он вначале неохотно — отвык — стал заглядывать в них, потом втянулся, взялся решать задачи, заучивать полузабытые формулы.

Явился однажды в больницу Маркин. Иван вспомнил, что Маркин мучился по доброй воле над изменением конструкции приспособления, на котором собирали «головку», и предлагал ему подумать вместе и спросил:

— Ну как дела с «головкой»? Не придумал ничего?

— Есть кое-какие мысли, но чего-то душа не загорается, видно, упустил что-то, недодумал… Там, видишь, какая штука… — Маркин стал объяснять, как собирают «головку» сейчас и как, по его мнению, будет лучше.

Егоркин, слушая, пытался вспомнить приспособление. Он видел этот станок, но сам собирать на нем не пробовал. Поэтому не все понимал в объяснениях Маркина. А что тот пытался изменить, вообще представить не мог.

— Нужно своими руками пощупать, — сказал он Маркину. — Так я ничего не вижу.

Галя навещала его часто, были изредка Роман с Ирой. Иван одобрил их решение пожениться. Раньше, до травмы, приходила все-таки мысль иногда к Егоркину: не правы ли те приятели, что говорили, что слишком рано он семейный хомут надевает. При встречах с Галей сомнений не было, но, когда грустно было в одиночестве и думалось о жизни, изредка появлялись сомнения. Тогда вспоминал жизнь знакомых парней, которым под тридцать, а они холостяковали, и видел, что радостей они от своей вольной жизни особых не знают. Андрея Царева все реже можно было трезвым увидеть: прямо из цеха он направлялся в пивнушку. Выходные дни тоже начинал с нее. Изменился за этот год Царев сильно, погрузнел. Щеки опускаться стали… Перспектива такой вольной жизни не грела. Подражать не хотелось. Андрей на работе подсмеивался, шутил над Иваном, как и многие молодые сборщики, когда узнали, что Иван с Галей подали заявление в загс, мол, одумайся, куда ты лезешь в двадцать лет — пропадешь! Сядет на шею жена, и прощай молодая жизнь, вздохнуть без ее подозрительного взгляда нельзя будет. Иван смеялся, говорил, мол, все, он понял, куда лезет, сегодня же в загс побежит, порвет заявление. Но в общежитии Царев однажды с грустью признался, что и он с радостью бы женился, да где взять сейчас хорошую жену: молодые девки на молодых смотрят, а потасканные даром не нужны. Догадался тогда Иван, что не сладости вольной жизни ведут Царева в пивнушку. Алеша Лазарев женился и не тужит, а ведь у него цель есть яркая в жизни. Вершина, карабкаться на которую без семьи значительно легче. Но он женился. И женился, как Галя рассказала, без сомнений, мгновенно, и не тужит. Света от него на шаг не отходит. Поэтому и одобрил горячо Иван решение Романа и Иры пожениться, радовался за них, когда они пришли к нему всей семьей, и Соня, дочка Иры, вилась больше возле Романа, чем матери. Роман рассказал, что он чуть не заплакал, когда Соня впервые назвала его папой. Они ехали из детского сада в автобусе. Роман теперь почти каждый день забирал девочку из сада после первой смены, а Ира ходила по магазинам. Соня в тот день, как обычно, сидела у него на коленях. Сидела и шептала, Ира ей запрещала громко говорить в автобусе, рассказывала, что Елена Ивановна, воспитательница, ругала Славика. Он Вовку в песок головой сунул. Роман слушал, склонив голову, отдыхал, усталый, с нежностью ощущал легкую тяжесть, теплоту тельца девочки на коленях. Шепот убаюкивал. Он улыбался, кивал, когда девочка что-то спрашивала, и вдруг замер, услышав:

— Папа, а Елена Ивановна говорит, что ты долго был в командировке! — Роману показалось сначала, что он ослышался. — А мама говорит, что ты солдатом был… Где ты был, а? Пап?

Роман прижал к себе девочку. В глазах защекотало, и он стал быстро шептать на ухо девочке:

— В армии я был! Солдатом! Мама правильно говорит, а Елена Ивановна не знает… Мама ей не говорила, поэтому она и думает, что я в командировке был…

— Я скажу ей, ладно? — спросила Соня.

— Скажи, скажи! Непременно, скажи!

Вскоре Егоркина выписали из больницы. Но на ногу наступать было еще больно. Шел в общежитие с костылем, но твердо решил сделать все, разработать ногу так, чтобы ходить не хромая.

По утрам, еще в постели, начинал мять, массировать ногу, давить на пальцы, ступню. С каждым днем, по мере того, как покидала его боль, мучил ногу все сильней и сильней… Сколько радости было, когда большой палец чуточку, еле заметно, шевельнулся! А на другой день, окрыленный, смог стронуть с места и ступню. По вечерам, когда темнело, он стал бегать. Сильно хромал, подпрыгивал, как ворона, но бегал, упорно наступал, давил на больную ногу. После таких пробежек она ныла почти до самого утра, но не щадил себя Иван, свадьба надвигалась, не хотелось на ней хромать. Ходил пока с тростью. Бывал у Гали часто. Зинаида Дмитриевна была с ним неестественно ласкова. Он догадывался, что не хотела она свадьбы, не хотела, чтобы дочь выходила за хромого.

Поступать он решил на подготовительное отделение МВТУ. Собрал документы, отвез. Собеседование через месяц.