— Сбереги на память, — сказал Никитин. Глаза его блестели в прорези маски. — К двери! — скомандовал он Сучкову, которого можно было узнать по рыжим бровям.

Сучков спустился, прижался к стене рядом с косяком двери и затаился. Дверь распахнулась, к нам кинулся парень в темной куртке, в кожаной кепке. Он, вероятно, от страха не видел нас, вернее, не успел увидеть, как Сучков схватил его, вывернул руку и толкнул к нам головой вперед. Я перехватил парня, врезал коленом в челюсть, цапнул за шиворот и перекинул дальше потому, что в двери показался плотный мужчина в военной шапке, шинели. И его перехватил Сучков и швырнул к нам так, что папка вылетела у него из рук. В то мгновение, когда он летел ко мне по ступеням, я успел разглядеть на погонах голубые полоски и три полковничьи звезды.

— Ах, сука, и ты туда же! — То ли бормотнул я, то ли подумал и врезал в лицо кулаком, целясь в нос. Попал. Кровь брызнула на шинель, как из шланга. Шапка слетела. Я поймал его одной рукой за волосы, остановил возле себя, а другой рукой врезал в глаз, в челюсть. Потом резко ударил его головой о свое колено и отшвырнул дальше, туда, где ногами молотили парня. Полковник даже не пытался сопротивляться. Так был ошеломлен.

Еще трое к нам залетели. Мы обработали и их, а потом всех пятерых Никитин повел во двор, туда, где были наши машины. Парень в кожаной кепке, ему ее нахлобучили на голову, еле двигался. Его под руку вел полковник. Вид у него был жалкий, потерянный, униженный. Я не выдержал и напоследок врезал ему еще разок по шее и пнул ногой в зад. Особое удовольствие — бить полковника. Я не предполагал в себе такого чувства. Полковник, не оглядываясь, засеменил к двери, волоча вслед за собой парня.

А на улице по-прежнему трещали пулеметы. Вдруг ахнул пушечный выстрел и тотчас же треснул разрыв. Мы — к окну. Стена Белого дома клубилась белой пылью. И снова выстрел и глухой разрыв, теперь внутри здания. Снаряд влетел в окно. Бронетранспортеры по-прежнему усердно поливали из пулеметов.

— Танки!

На мосту стояли ровно в ряд по всей его ширине четыре танка. Стреляли они по очереди, один за другим беспрерывно. Этого я не ожидал. Я предполагал, что после пулеметного обстрела из бронетранспортеров, мы пойдем вместе с «Альфой» и «Витязем» на штурм, будет бой в коридорах, комнатах Белого дома, и я прорвусь к Руцкому, уложу его. Я решил, что пристрелю именно Руцкого. Какая слава от убийства какого-то Бабурина! Руцкой, и только Руцкой должен пасть от моей пули. У него теперь охрана, да и сам с автоматом теперь. Ничего потягаемся. Весь бой я представлял в деталях, и предположить не мог, чтоб танки начнут расстреливать парламент среди бела дня. Трудно поверить. А вдруг они убьют Руцкого, беспокойно мелькнуло в голове. Я глядел на мост, и меня поражало, что неподалеку от танков на набережной толпились люди, зеваки. Смотрели бесплатный спектакль. Их было много. Вся набережная напротив Белого дома была забита людьми. «Бараны! — подумал я злорадно. — Их же сейчас перестреляют из Белого дома». Даже самому захотелось шарахнуть очередью по ним. Я догадался, что из парламента не стреляют. Иначе не разгуливали бы так спокойно, не кучковались рядом с танками военные.

Будь я в Белом доме, в первую очередь я бил бы по этим военным, ясно же, что они организовали побоище. А в парламенте ведь, как все время трещали по телевидению, засели боевики, прошедшие Приднестровье и Абхазию, обученные отряды Баркашова. Почему же они тогда не стреляют? И понял, что все, что трещали сороки-дикторши с экрана, такое же вранье, как и штурм Останкино. Просто разжигали страсть, ненависть к депутатам, чтобы потом легче и безнаказанней можно было их сковырнуть. Прав Никитин. Человек — странное существо. Ложь — его сущность. Нельзя верить тому, что он говорит, особенно, если он рвется к власти. Самый злой хищник рядом с ним — добродушный ребенок. За что любить человека? Его нужно бить, бить, бить держать в страхе. Только силу он понимает. Этот недавний полковник для своих подчиненных зверь. Они, должно быть, трепещут перед ним, а наткнулся на силу, попробовал кулаков и сам затрепетал, слинял, скукожился. Я должен быть сильным, чтобы чувствовать себя спокойно и уверенно среди гиен и гадюк, в этом аквариуме, именуемом жизнью. Об этом я думал, вспоминая Никитина, это я чувствовал, когда смотрел, как бьют танки по парламенту, по тому самому парламенту, который поднял на щит униженного и жалкого Ельцина: стыдно было смотреть, как он совсем недавно на партконференции дрожащим голоском просил у коммунистов прижизненной реабилитации, прощения. Потом парламент помог Ельцину стать президентом, а своим председателем избрал лучшего друга Ельцина, верного его слугу Хасбулатова, который недавно разбил первое выступление в парламенте против Ельцина шестерки заместителей — Горячевой, Исакова и других. Думали ли тогда Хасбулатов, депутаты, подталкивавшие Ельцина вверх, что он на них же выместит снарядами все за свои недавние унижения. Можно ли после этого верить кому-то? Особенно нужно бояться тех, кому сделал добро от чистой души. Страшнее будет удар!