– Он её не обидит, – говорит Римма. – По многим, совершенно объективным причинам, но в первую очередь…

Только не смей говорить, что из любви ко мне. Не смей!

– …из банального эгоизма. Ты ему нужна гибкая, податливая, чтобы звенела, как струна, а без Соньки… Он знает, что без Соньки вся музыка спрячется, и ты перестанешь звучать.

У меня глаза на мокром месте – так интимно, так лично она обо мне, словно…

– Это он тебе сказал?

Римма кивает, и так же буднично говорит словами Максима:

– Его мать перестала звучать, потому что не сумела найти опору – точку отсчета. Не нашла, ради кого жить, вот и стала хрупкой. Разбилась, как фарфоровая кукла. Как-то так…

– Он хотел меня убить, – едва слышно из моего горла.

– И захочет еще не раз, – кивает она. – Но Максим – сильный мальчик. Не будь он сильным, мы бы с тобой сейчас не разговаривали, – она отворачивается к телевизору, но говорит со мной. – Марин, я всего не знаю, и если тебя интересуют детали, тебе лучше позвонить и спросить у него самого. И, кстати, – она снова поворачивает ко мне выразительно выстроенную гримасу, – не слишком ли часто много времени ты проводишь на кладбище?

– Там Псих.

– Да, я в курсе. Может, стоит больше времени уделять живым?

– Кому, например? Тебе? – едва слышно шепчу я. А затем разворачиваюсь и иду в ванную.

***

Казенно-механический голос объявляет о посадке, и я вздрагиваю. Нервы – ни к черту. В зале ожидания очень мало людей, но все же мне душно и тесно. Уже час назад я не смогла усидеть в неудобном кресле, и теперь мерила шагами огромный холл. Сердце заходится – грохочет так, что я едва могу разобрать, что говорит женский голос системы оповещения.

В проеме терминала показались первые пассажиры. Высокая светловолосая женщина в джинсах и легкой куртке с большим чемоданом на колесиках. Нетерпение взвивается от сердца к самому горлу – трудно дышать. Мужчина в безупречно выглаженном костюме-тройке и легком пальто с тонким кожаным кейсом-папкой, долговязый парень в спортивном костюме и тонкой шапке, натянутой почти на самые глаза, громогласная многодетная семья. Вытягиваюсь, всматриваюсь – натянутой струной, тем звенящим безмолвием, когда заорать хочется, но вместо этого молча сжимаешь кулаки, губы кусаешь и ищешь, ищешь, ищешь… Молодая пара, низкий человек в военной форме, еще одна пара, но пожилая. Римма осталась сидеть в машине. Хоть на том спасибо. Две подружки, женщина в красивом темно-зеленом платье и…

– Мама!

Её лицо в толпе – словно вспышка.

– Мама!

Волосы, улыбка, глаза.

– Господи… – шепчу я.

Она торопится, огибает людей, переходит на бег…

Она в моих руках. Обнимаю, прижимаю и никак не могу осознать. В моих руках тепло, голос, запах – все такое родное… Мне казалось – я больше никогда не смогу вот так… И когда она начинает плакать, я взрываюсь – это правда! Она здесь! Со мной! Вот же она! Хватаю, обнимаю, прижимаю: в себя, к себе, как можно ближе, как можно крепче, чтобы никогда больше…

– Я больше не хочу уезжать, – ревет Сонька. – Хочу с тобой остаться.

– Больше никуда не надо ехать, – слова словно искры – ярко, горячо, больно. – Прости меня, Сонька. Прости…

Ручки сминают мою кофту, мнут, глядят, дыхание горячими толками в мою грудь.

– Прости меня, – плачу я.

Мне кажется – ничто не может быть сильнее, чем собственное сердце, выбивающее счастье из моего тела – быстрыми сильными толчками, глухими ударами, заливающее меня. Быстро, сильно, больно – безумно счастливо, хорошо и так светло, что хочется кричать, но тихо, едва слышно я рыдаю в плечо, сжимая мое хрупкое счастье. Любовь по моим венам, и прямо здесь, прямо сейчас никто не сможет обидеть меня, сделать несчастной, потому что она в моих руках! Её голос – по моим плечам, её слезы – на моих губах, и в моих руках – её быстрое, частое дыхание крохотной птицей счастья. Моя Пуговица! Запах её волос, горячий шелк её кожи и голос, такой родной, такой нежный проникает в меня, заполняет, лечит – в прорехи моего сердца, в зияющие дыры моей души, в трещины бытия – смазывается, заполняется, заживает прямо на глазах. И вот уже дышится легче, и голос крепче, и лицо окрашивается румянцем и улыбкой без моего ведома. Как же я тебя люблю…

– Привет, – говорит мой бывший муж.

Поднимаю глаза: его лицо устало, но честно улыбается. Оксана смотрит на нас, пряча тоску и волнение, но и облегчение за быстрым трепетом ресниц и легким полумесяцем губ – она тоже вот-вот заплачет.

– Спасибо – еле выдавливаю из себя я.

Прошедшее всех покромсало, всех выбило из колеи, но здесь и сейчас виноватых никто не ищет.

– Спасибо, – снова говорю, прижимая к себе дочь, как можно сильнее.

Бывший муж кивает, Оксана промокает уголки глаз платком. Это мгновение – вздох облегчения во все легкие.

Выходим из терминала в аномально теплое начало октября. Мой бывший муж обнимает за талию свою нынешнюю жену, смотрит на меня:

– Давайте возьмем такси.

– Нет, нет. Нас встречают, – я киваю в сторону черного Mercedes GL. – Отвезут, куда нужно.

Мой бывший муж, его нынешняя жена синхронно машут головами. Он говорит:

– Мы поедем на такси.

И я ничего не говорю – я молча киваю и сдерживаю себя от бесконечного «спасибо», которое пляшет на языке, просится на свободу. И пока они по очереди обнимают Соньку, договариваясь о выходных, мне хочется искупать их в моем «спасибо», укрыть их своей благодарностью, как одеялом. Но вместо этого, я говорю: «Увидимся».

Они идут к стоянке такси, а мы с Соней поворачиваемся и уже по дороге к машине начинаем строить заново то, что когда-то казалось нерушимым – размеренный быт повседневной жизни. Она рассказывает мне о городе, о людях, о школе и языке, который дался ей так легко, что она подумывает о том, чтобы выучиться на переводчика, а я слушаю её и чувствую, как её слова обтачивают острые углы раскуроченного прошлого, как становится легче, когда острые кромки собственных воспоминаний не режут. Мы так много знали о счастье, что умудрились разбить его, не прилагая особых усилий. Мы подходим к черному GL, и Сонька поворачивается ко мне: тоненькие бровки – с надеждой вверх, губки рисуют улыбку:

– Это Максим?

Быстрые, ледяные – взвились к самому горлу торнадо сотен тысяч слов того, что произошло за эти полтора года. И лишь мгновением позже я вспоминаю, что она ничего не знала: она видела кровь, но не знала, чья она; видела панику, но не понимала, что её породило. Они видела мои трясущиеся руки, слышала Белку, который говорил нам бежать из города, но ничего не знала о Максиме.

– Нет, Пуговица. Это…

Кто? Из осколков прошлого, из тонких нитей настоящего мы будем собирать будущее, и я понятия не имею, что у нас получится, потому что люди, который будут окружать нас…

– …это моя новая знакомая. Она…

…предопределены. Я уже не понимаю, хорошая ли Римма, но она за рулем той машины, в которую мы забираемся. Первой на заднее сиденье прыгает Сонька. Римма поворачивается:

– Привет.

Искренняя улыбка красивого лица, и Сонька зажигается мгновенно:

– Здравствуйте, – улыбается моя дочь, и её личико, смущенное, робкое, сверкает искорками любопытства – моя Соня совершенно не умеет бояться людей. Даже таких больших, даже тех…

– Меня Римма зовут, – голос низкий, бархатный. – А тебя?

…кто заранее сильнее тебя, по прихоти природы. Я сажусь рядом с дочерью, закрываю дверь.

– Соня, – отвечает она и внимательно изучает лицо Василисы премудрой, а та тянет ей руку – моя дочь пожимает её, и глаза Риммы довольно щурятся. Люди – как данность, с которой приходится мириться. А может – наслаждаться? В какой-то момент я вспоминаю, как приковывали взгляд простота и ловкость привычных, незамысловатых движений рук огромной женщины. Даже обычное рукопожатие – легкое, неспешное движение руки, твердое касание теплой ладони – в её исполнении преисполнено торжественного спокойствия. В свое время я была очарована ею за несколько минут.

– Куда едем? – спрашивает Римма мою дочь, и та без раздумий отвечает:

– Домой.

– Как скажешь, – кивает Римма и поворачивается к рулю.

Мы трогаемся с места, выезжаем с парковки, и вот перед нами расстилается гладкое, матовое полотно дороги. Где-то там, впереди, много ночей, когда я не смогу спать без неё, и буду безумно счастлива, когда среди ночи Сонька, шлепая босыми ногами, будет забираться ко мне под одеяло и засыпать теплым комочком счастья под моим боком через считанные секунды. Пройдут десятки недель, прежде чем, провожая её в школу, я перестану по полчаса стоять у главного входа, сканируя взглядом проходящих мимо людей: ждать, искать, бояться. Пройдет полгода, прежде чем я найду работу и смогу мирно сосуществовать с другими людьми в одном помещении, принося пользу. Пройдет десять месяцев, прежде чем впервые я смогу оторвать её от себя на три недели летних каникул…