Глава 14. Заново

Поднимаю глаза и смотрю на Егора – повзрослевший, изрядно потрепанный жизнью и, странным образом, именно поэтому гораздо более мудрый и опытный, чем его предшественники, полный сил, энергии и воли, верный слуга народа. Таким, каким он будет лет через тридцать. Мужское лицо смотрит на меня с билборда прямо и честно, и я в который раз удивляюсь, до чего же Егор похож на человека с рекламного щита – вылитый отец. Когда-нибудь и у него будет такой честный, прямой взгляд (глаза – в пол, нервное переминание с ноги на ногу, еле слышный шепот в свой воротник…), когда-нибудь и он будет сдержан, нордически хладнокровен (быстрые, сильные, точные удары по лицу, печени, в солнечное сплетение), когда-нибудь и он будет служить народу (меленькая, сломанная Вика).

Сразу после Максима.

Петрович лениво оглядывает билборд, без особого энтузиазма изучая лицо нашего губернатора, а затем подходит к ближайшей опоре и меланхолично справляет малую нужду на металлическую опору. Улыбаюсь: если я когда-нибудь окончательно потеряю стыд, я сниму штаны и выражу свое мнение о новом руководстве в том же ключе и столь же радикально.

– Иди сюда, – говорю я ему.

Огромный увалень поднимает на меня глаза, а потом грузно шагает ко мне. Поравнявшись со мной, он тыкается носом в мою ладонь, и мне становится интересно, отчего я не завела пса еще раньше? Протягиваю руку, пальцы – в густую шерсть, цвета топленого молока. Иногда он напоминает мне огромную зефирку со вкусом крем-брюле. Почему у меня никогда не было собаки? Римма купировала ему уши и хвост, и теперь этот красавец выглядит так презентабельно, словно его мать трахалась исключительно после предоставления кавалером родословной и ветеринарной карты. Кто бы знал, что он – беспородная дворняга…

– Поехали домой, – говорю я, поправляя намордник.

Он не возражает, по крайней мере, раздражения не выказывает. Мы разворачиваемся и идем к машине. Он со мной всего четыре месяца, но мы уже прекрасно спелись – он угрюм, молчалив и, как самый настоящий кабель, уделяет больше внимания своим яйцам, нежели мне. В свою очередь, я получаю великую роскошь не поддерживать светскую беседу, когда в этом нет нужды, и без зазрения совести могу чесать зад в его присутствии. Наверное, это идеальные отношения. Очевидно, с самого начала я нуждалась в самцах не той породы. Дверь машины – нараспашку: я помогаю огромному псу забраться на заднее сиденье, после чего сажусь за руль. Ключ в замке зажигания – мотор приветственно урчит, а я цитирую первого на Земле космонавта:

– Поехали.

Отсюда до дома путь не близкий, но дорога свободная, а компания подобралась приятная, наверное, поэтому, тех двадцати минут, что пролетели в дороге, я просто не заметила. Уже заехав во двор своего дома, я замечаю знакомую фигуру. Настроение мгновенно множится на ноль и, паркуясь, я тихо матерюсь под нос. Пока мы с Петровичем десантируемся из маленькой, неуютной для такого огромного зверя, тачки, она уже подходит к машине:

– Привет.

Я бросаю быстрый взгляд, но не отвечаю, а вот Петрович – продажная шкура – заслышав её, уже приветственно машет обрубком хвоста. Смотрю на него – зверь, что с него взять? Она для него – набор знакомых и оттого приятных образов: обонятельного, зрительного, слухового. Он же не знает, что она представляет собой помимо элементарных составляющих.

– Чего тебе? – бубню я, напрягая голос ровно настолько, чтобы быть услышанной.

– Приехала узнать, как у вас дела, – она теребит купированные уши пятимесячного алабая, который выглядит чересчур огромным для своего возраста, чешет загривок цвета топленого молока. – Хороший…

Я проверяю двери, нажимаю кнопку сигнализации и поворачиваюсь к ней:

– Нормально. Узнала? Ехай на хер.

Классика славянского лица расцветает улыбкой:

– «Ленинград» цитируем или по роже выпрашиваем?

– А есть разница?

– Да.

– Нет, это не цитата. Врежешь мне, если я выпрошу?

Она улыбается, сверкает янтарем глаз, беспечно пожимая огромными плечами:

– Смотря, как будешь выпрашивать, – она перестает гладить пса. – Чего ты дуешься? Как юродивая, ей-богу. Мне платят, я работаю. Как будто у других иначе…

– Мало кто сворачивает шеи за деньги, и еще меньше тех, кто этим гордится.

– Моей королеве больше по душе те, кто сворачивает шеи во имя идеи? Или забавы ради…

Я разворачиваюсь:

– Петрович, идем домой.

Обхожу машину, направляясь к подъезду, пес – за мной. Следом – Римма с выражением довольной ухмылки сытого кота. Понимаю, что она идет за нами, но молча перехожу дорогу, придерживая пса за строгий ошейник, делая вид, что мне решительно неинтересен тот факт, что именно сегодня она притащилась ко мне. Мы подходим к подъезду, и снова, как в первый раз: тонкий, острый, мгновенный укол куда-то в центр меня – легкий холодок вдоль позвоночника. И на крошечное мгновение мне становится жутко, словно все происходящее – безумный сон, который все никак не закончится. Ощущение нереальности происходящего похоже на разбитое зеркало, в котором отражается твое лицо: не целиком – по кусочкам. Вот мой дом, мой подъезд, моя квартира – до жути знакомо, и оттого дезориентирует. Вот и я, поднимаясь по ступеням подъезда моего дома, чувствую себя так, словно всю происходящее – полотно вконец обезумевшего импрессиониста. Я у себя дома. Словно ничего и не было. Словно приснились мне Сказка и размах её жестокости, буйство фантазии её детища. Словно все произошедшее никогда не существовало нигде, кроме моего больного воображения.

На последней ступеньке лестницы подъезда я оборачиваюсь:

– Я тебя не приглашала.

Римма смеется надо мной:

– С чего это должно мне помешать?

Действительно, с чего бы?

Мы заходим в подъезд, дальше – лифт, двери моей квартиры, и вот она уже разувается на пороге.

– Чаю нальешь?

Это безумный розыгрыш. Прохожу на кухню, включаю чайник, но не для того, чтобы уважить незваного гостя, а по привычке. Она идет в большую комнату, включает телевизор и оттуда, как из рога изобилия: выход на полную производственную мощность градообразующих предприятий, ошеломляющие темпы роста экономики, назначения на ключевые должности новых лиц продолжают оправдывать себя, приносить плоды реальных цифр – резкое снижение преступности, налаживание работы коммунальных служб, выплаты компенсации семьям пострадавших. Словно прошел цунами, землетрясение, сход лавины или пролетел смерч. Словно все произошедшее – явление природы, обусловленное жизненной необходимостью, стихией, цикличностью природных явлений. Словно все это – не творение рук человеческих.

– С сахаром, – кричит из зала Римма.

И вопреки собственным желаниям, я достаю кружку, наливаю свежую заварку из чайника и доливаю кипяток. Всего лишь сон, посеребренный безумием. Три ложки сахара, мерный перезвон металла о стенки посуды. А потом я иду в коридор, оказываюсь в большой комнате с пустыми руками.

– Ты зачем притащилась?

Она поворачивается ко мне, смотрит на руки:

– А чай?

Я молчу. В общем-то, она не обязана отвечать. По большому счету, она может делать все, что ей вздумается, не объясняясь. На самом деле она может прямо сейчас пристрелить меня, и ничего ей за это не будет. Но она говорит:

– Ты же знаешь.

– Мне не нужны сопровождающие.

– Как там мой чай?

Хочу обидеть её:

– Почему он не отправляет ко мне мужиков? – зло фыркаю я, направляясь к шкафу.

Римма наблюдает за тем, как я открываю шкаф, как выдвигаю ящик с бельем, а затем меланхолично поворачивается к телевизору, пожимая плечами:

– Кого, например? Белку? Наверное, я здесь, потому что ты так прекрасна, моя королева, что сложно удержать руки при себе.

Сука. Лучше бы вообще не отвечала.

– И что?

– Кто-то с хером и менее порядочный отдерёт тебя с вероятностью в пятьдесят процентов.

– Хоть какой-то толк… – я беру трусы, свежее полотенце и направляюсь в ванную, но по дороге не сдерживаюсь – мне становится интересно. Я возвращаюсь, выглядываю из-за дверного косяка. – А он думает, что я ни с кем не сплю?

Она поворачивается, смотрит, быстрым движением чешет кончик носа, а потом:

– Он знает, что не спишь.

Я смотрю на неё, она внимательно изучает меня, и в какой-то момент Римма узнает тонкие нотки очередной истерики в трепете моих ресниц, в поджатых губах, в сведенных судорогой отчаянья бровях. Мои слёзы, мои вопли и крики не раздражают её, не злят – уж сколько она их переслушала. Смотрю на неё… смотрю… и ни единой слезинки. На моем лице, словно легкая рябь – страх, паника, замешательство – легкие волны под тонкой пленкой поверхностного натяжения воли. Смотрю на неё… смотрю и молчу.