– Тебе было хорошо, было страшно, было больно и нежно, но ты не меня любила. Тебе нравились мои глаза, мои губы… – я тихо скулю, – …мой голос, мою гордыня, мое безумие, моя ненависть и то, как она играла рядом с тобой. Мои руки, задница, мой член – все, что доставляло тебе удовольствие. Что угодно во мне, кроме меня самого… Посмотри на меня!

Вздрагиваю, открываю глаза и смотрю: короткий шрам справа, чуть выше линии пояса джинсов. Он ловит мой взгляд, и в голосе искрит ярость:

– Любящий никогда не сделает этого! – рычит он, скаля зубы. – Не сможет!

– Ты сам меня вынудил! – плачу я. – Сам заставил…

– Соня! – орет он. Ничего не понимаю: замолкаю, смотрю на него, а он – сквозь зубы, словно каждое слово причиняет ему нестерпимую боль. – Будь на моем месте твоя дочь, ты бы сумела? Смогла?

– Это разное…

– СМОГЛА БЫ??? – орет он.

Я закрываю глаза: я представляю себе мою Соню, оскотинившуюся, обезумевшую, лишенную всякого сострадания и общечеловеческих норм. Нет. Представляю её с куском стекла руке, направленным на меня. Нет. Представляю, как она поворачивает острие осколка к себе, как оно, тонкое, грязное, прикасается к её коже, как надавливает, как прогибается под куском стекла живот…

– НЕТ!!! – кричу я. Закрываю лицо руками. – Нет! Нет! Нет! – машу головой, отгоняю жуткое видение от своей реальности. – Нет, нет, нет… – быстро, жарко. – Господи, ни за что…

Он смотрит на меня, закусывает губу, и прекрасное лицо озаряет боль:

– Ты говорила, что любишь, – еле слышно шепчет Максим.

Руки от лица – я открываю глаза и смотрю на него:

– Максим…

Но он не слушает меня. Он шагает мне навстречу, и в теплом свете камина я вижу красные, розовые, белые полосы шрамов на шелке его кожи, ложащиеся на рельеф пресса тонкой сеткой беспорядочных, рваных линий. Наследие его матери. Эти шрамы – его творение.

– Но даже ты не смогла отличить секс от любви. И получается… – легким перышком, неслышно он пересекает комнату, – что единственный человек, кто знал, что такое любовь – мой отец.

Я отступаю, глядя как сильные ноги мягко, беззвучно, словно пушистые лапы, ступают по деревянным доскам теплого пола, как танцует в полумраке гибкое тело – совсем рядом. Я пячусь назад – шаг, два, три – вздрагиваю, упираясь задом в столешницу кухонного гарнитура. И в шаге от меня он говорит:

– Когда-нибудь я создам что-то огромное.

– Максим, пожалуйста… – плачу я.

– Настанет время, когда, созданное мною, станет настолько величественным, что затмит меня… – я не понимаю, о чем он говорит, но его ладони – обжигающей нежностью по моим щекам. – И вот тогда я отдам это тебе, – еще шаг, и горячее тело прижимается ко мне, – подарю мое наследие.

Дыхание огненно-сладким ликером. Поцелуй – нежный укус, теплый щелк легкого касания: его губы глядят мои, нежат, раскрываются, и влажный, сладкий язык по кромке рта внутрь – наслаждается моим ужасом, слизывает страх, и снова губы – легкими поцелуями собирают остатки паники. Он шепчет:

– Позволить тебе стереть меня с лица Земли, – он заключает в ладони мое лицо, смотрит в глаза. – Понимаешь? – его ладони спускаются, и тут же…

Давление рождает боль – его руки на моей шее, пальцы железным замком – воздуха не стало. В безумных стеклянных глазах стальная кромка сужается, зрачок вбирает в себя почти весь серый, когда он смотрит мне прямо в глаза:

– Ненавидь меня, – оскаливает клыки Мутабор.

Желание жить взрывается внутри – молочу руками, толкаюсь, царапаюсь, пытаюсь пинаться, но, зажатая в тиски его тела, лишь беспомощно извиваюсь. Сердце заходится, бьет меня изнутри.

– Ненавидь меня, – зло улыбается Фокусник

Кровь в голове пульсирует, наливаясь, заполняя собой тьму ночи, заволакивая туманом сознание. Я чувствую вкус безумства на моих губах – они немеют.

– Ненавидь меня, – роняет слёзы Максим.

Руки разжимаются. Я с жутким хрипом втягиваю воздух. Кашляю, сиплю, жадно хватаю ртом воздух, вдыхаю с кашлем и стоном.

– Говори со мной, – шепчет он.

Перед глазами пляшут черные пятна, звук моего дыхания – шелест, стон, хрип. В музыку моих мук вплетается голос обезумевшей ненависти:

– Я научу тебя любить.

Туман в голове рассеивается, тело заново учится ощущать: я чувствую его ладони на моей шее. Страх ввинчивается в меня с новой силой – я еле слышно завываю. Красивые губы искажает судорога ненависти, и каждое слово – сквозь зубы:

– Я буду подниматься наверх, буду подминать под себя людей, иметь систему во все дыры, коверкать мораль, а ты – смотри на меня. Я все могу! – рычит он, и прозрачная ненависть скатывается по щеке. – Я буду расти, буду жрать всё и всех, и, в конце концов, стану таким огромным, что заполню собой всё!

Пальцы сжимают, стискивают мою шею – я скулю, хватаюсь за его запястья.

– Я буду везде, буду всем и вся, – безумный шепот, белые клыки сверкают в полутьме, когда он шипит мне в лицо. – Я не оставлю тебе места, – капля безумия – по кромке стали, по ресницам, по бархату кожи, оставляя блестящую дорожку. – Ты будешь жить во мне, в том, что я делаю, и будешь любить меня… – большие пальцы давят, гладят, впиваются в кожу у основания челюсти, он прижимается ко мне бедрами, и я чувствую эрекцию, – …или я раздавлю тебя.

Пальцы ввинчивают боль – я кричу. Большими пальцами раскаленных рук, он вдавливает в меня любовь. Я плачу, хватаюсь за его руки, впиваюсь ногтями в кожу. Но тут же игла боли покидает мое тело – он ослабляет хватку. Его губы – к моим, он целует меня, едва касаясь, словно боясь сломать хрупкое, боясь обидеть. Тонкий металл боли наружу, из мышц, острым лезвием по шее – большие пальцы глядят меня. Его губы шепчут моим губам:

– Я оставлю тебе только дочь. Во всем мире никого, кроме нас двоих, у тебя не будет. Ни подруг, ни друзей, ни близких коллег по работе, и если ты не хочешь, чтобы еще хоть один Псих подох от моей руки – усвоишь эту простую истину прямо сейчас. Ненавидь меня… – пальцы гладят, – …говори со мной.

В тумане ужаса я ловлю блик сознания – дикая идея, рожденная в муках страха… но это все, что у меня есть. Мои пальцы соскальзывают с его запястий: правая рука тянется к магнитной ленте.

– Я тебя разорву, – шепчет он мне в лицо, – в клочья, – оскал едва сдерживаемой ярости, – на куски. Ничего от тебя не останется, – безумные серые глаза источают прозрачную ненависть искрящимися каплями, – а потом лягу туда, где когда-то была ты, и подохну. Я тебя уничтожу… – клацают белоснежные клыки.

– И я тебя… – шепчу я.

Он замолкает – красивое лицо хмурится, тело замирает, искрит напряжением, чувствуя движение справа – он поворачивается… Быстро и больно – он хватает меня за запястье, и я едва не выпускаю из рук рукоять. Он бросает быстрый взгляд на лезвие ножа, переводит на меня взгляд, и серо-стальное безумие сверкает бликом сомнения. Долгие секунды сомнения, когда он пытается предугадать, расшифровать меня, я смотрю на Мутабора, разглядываю Фокусника и под сотнями тысяч лживых масок вижу Максима – беззащитного, хрупкого, еще не искалеченного – и мысленно благодарю эту болтливую суку Римму за то, что бесконечный треп – не только о рыбалке и иерархии блядей, что не только – белый шум и режим «радио», за то немногое, что стало полезным. Что-то насчет ножей или ножниц, что-то о крови еще задолго до виселицы, что-то о нежелании его матери плодить…

Его глаза быстрым движением – влево – он смотрит, как моя рука дрожащими пальцами подцепляет тонкий пояс халата, тянет. Легкая ткань, словно смущена, немного медлит, а затем расступается, распускается, обнажает меня: шея, грудь, живот… Правая рука – ходуном, но тут точность и не нужна. Острое, холодное упирается в теплое и мягкое – острие ножа чуть выше лобка. На деле это гораздо сложнее, чем в мыслях, поэтому рука дрожит, а пальцы сжимают рукоять ножа так сильно, что белеют костяшки:

– Что нужно сказать, Максим? – я поднимаю на него глаза, и там искрится сказка, вьется индиго, клубится, пульсирует.

– Серьезно? – брови в удивлении вверх.

– Ты же хочешь, чтобы я говорила? – мой голос едва слышен.

«…начисто стереть меня с лица Земли»

Нужно много времени, чтобы понять – ни один завод не станет истинным наследием человека. Человечества – да, но не человека. Металлургические заводы, лекарство от рака, книги, полеты в космос, антибиотики, экономика, живопись и иконопись, оружие, письменность, клонирование – все это перестает быть достоянием творца, как только человечество понимает ценность отдельно взятых истин. А потом это самое человечество забирает творение у творца, как соцопека отнимает ребенка у опасных родителей, мол: «я о нем позабочусь лучше вас». Поэтому сталелитейное производство, многомиллиардная империя – не наследие и никогда им не была. Его наследие – двое сыновей, для которых убийство – норма, а ненависть – единственный способ общения. Наследие – в двух братьях, его безжалостность – как точка отсчета, мерило ценностей; её сумасшествие, чтобы они не могли видеть собственного уродства; их задел на будущее – клубящееся, искрящее индиго внутри Егора и Максима. Сказка. Чтобы с легкостью – по головам и хребтам. И Егор делает это с легкостью. Егору не составило никакого труда свернуть шею Вике, когда та узнала его слишком хорошо, подошла настолько близко, что увидела по ту сторону тонкий призрак, легкую дымку женщины, которая, не моргнув глазом, протянула собственному ребенку руку с наркотиками. Егор уже не умеет любить, а Максим… Ненавидь меня – говори со мной. Только язык ненависти, только болью, одними порезами – как наскальная живопись, как единственное доказательство любви. Чтобы они боялись близости душ, чтобы никто никогда не смог повторить их в своих детях. Их мать… исправила эволюционное недоразумение так, как смогла.