С того времени, как повадился к ним Владимир, мать поняла, что все это неотвратимо, и, казалось Ольге, смирилась. Однако с лица ее не сходило затаенное беспокойство, она пытливо всматривалась в Ольгу, силясь разгадать, не ждет ли ее разочарование. Но Ольга делала вид, что не замечает материнских неспокойных глаз. Так было и в тот день…
Придя с дежурства, она наскоро поела и занялась домашними делами. На замороженных окнах играл холодный румянец, сквозь узкие черные проталины в комнату пробивались лучи солнца. Ольга вынесла на кухню цветы, обрызгала водой, затопила в комнате грубку и взялась за веник.
— Ты б поспала, — сказала Прохоровна, заглядывая в комнату.
— Успею…
Оставшись одна, Ольга подошла к зеркалу. Из зеркала с любопытством глянуло на нее большеглазое, с застенчивой улыбкой лицо. В ушах искрились серьги. Ольга повертела головой, вздохнула и сняла одну сережку, положила на комод. Забыв о другой, намотала на палец каштановый локон, напустила в глаза строгости, грозно поводила бровями и усмехнулась. Через минуту она носилась с веником по комнате, пританцовывая и что-то напевая. Потом, устыдившись, замолкла и опасливо глянула на дверь. Ласковые солнечные лучи, пронизывающие комнату, замутились пылью. Ольга поставила ногу на солнечный квадрат и ощутила приятное тепло. Ей захотелось помечтать о новой жизни, которая скоро начнется у них с Володей, но она сдерживала себя, старалась думать о чем-нибудь стороннем.
Незаметно солнечные блики переместились по полу до самой стены. Ольга присела и начала перебирать старые игрушки. Вот кубики, из которых Женя складывал первые слова. Ольга механически тоже стала складывать слово. За этим занятием и застал ее прискакавший из школы сын…
У Жени горели щеки и уши, он принес с собой чистый запах морозного воздуха. Ольга встала и притянула сына к себе, так они и стояли посреди комнаты. Ольга поглаживала ему голову, перебирала волосы, легко касалась пальцами мягких бровей и ресниц. Наконец Женя высвободился из ее рук.
— Мам… ты плачешь?
— Так… ничего… — заулыбалась она и смахнула слезу. — Все хорошо. Гуляй.
Заглянувший в комнату Прохоровна поманила Женю пальцем. Женя выскочил, не притворив дверь, и Ольга видела, как мать то подходила с рогачом к припечку, что-то двигала и переставляла в печи, то опять садилась на лавку и тихо, проникновенно говорила:
— А жизнь, она такая… Ты вот в классах, грамотный, понимаешь…
Женя завороженно глядел на угли в печи, они еще мигали красными зрачками. В глазах у Жени рябило.
— Возьми хоть кого… Без отца плохо…
Женя натужно водил прикрытыми глазами из стороны в сторону, потом открывал глаза и опять смотрел.
— Плохо без батьки… — повторила бабушка.
— Бабушка, — вдруг сказал он, — это я сломал нож. Аэроплан строили…
— Владимир Богданович хороший человек, — строго и медленно, словно выверяя каждое слово, произнесла бабушка. — Он будет, тебе отцом, слушайся его. И люби…
Женя, похоже, понял, кто такой Владимир Богданович, но затем что-то вспомнил и опросил:
— Кого ж он тем арапником? Собаку?
…Внезапно сладкое забытье отступило, и Ольга поняла, что нет здесь сына, нет…
— Женечка! — тихо, безголосо вскрикнула она, и выражение горькой обиды застыло на ее лице.
Константин заявился в местечко через день после похорон тетки. Захар Платонович дрожащими руками обнял внука и, ни о чем не расспрашивая, увел в комнаты, коротко сообщил о смерти Ольги.
— Горе… Садись.
Константин присел, вытянув длинные ноги, и оглядел деда. Но тот, казалось, уже не обращал на него внимания.
— Ну что, дед, перекусим?
Горе надломило старика. Он стал забывчив и медлителен — скажет слово и стоит, щурится, протирает без надобности очки. А то снимется вдруг и пойдет, шаркая ногами и выставляя непокорную, взлохмаченную бородку.
— Голодно в Киеве, — пожаловался Константин.
— А?.. Да-да… Сейчас…
Константин с нетерпением следил, как дед резал черствый хлеб, доставал из печи варево, и все это не спеша, будто в ресторане.
— Дедусь, быстрей!
Только теперь, казалось, Захар Платонович окончательно пришел в себя. Он вскинул очки на лоб и смерил шустрого хлопца долгим взглядом.
— А ты… ты зачем здесь?
— Я? Из окружения, деда…
Старик застыл с ножом в руке, потоптался в раздумье и осторожно сел на табурет. Угол кухонного стола разделял их. Тем временем Константин уминал за обе щеки.
— Окружение, стало быть… И как же ты дальше, Костик?
— Посмотрим, деда… Проживем как-нибудь!
— Ишь ты… патриот!
Старик не задавал больше вопросов, он понял главное: прятаться внук не намерен.
В тот же день Костик отправился пошляться. Султан во дворе недоверчиво показал ему зубы, словно помня давнюю обиду.
С Вадимом Костик встретился на майдане. Вадим приветливо, как старому другу, протянул руку.
— Крепкий ты стал парень!
Костик удовлетворенно хмыкнул и пожал протянутую ладонь. Ростом он вымахал вровень с сыном лавочника, хотя тот был много старше его. Костику хотелось укрепить выгодное о себе мнение, он сказал как можно независимей:
— Стою на ногах.
— Одобряю! Ты всегда был самостоятельным.
Усмешка Вадима странно двоилась: мясистые губы расплылись, а в колючих глазах были безучастие и холод. Однако Костик воспринял это как признак душевной твердости и мужества; он смотрел в жесткие глаза Вадима почти заискивающе.
— Вот, прибыл к деду.
— Несчастье у вас, — расчетливо посочувствовал Вадим.
— Болела она, — сказал Костик и отвел взгляд. Он знал, что покойная тетка от немцев скрывалась, об этом толковал дед.
— Да, да! Трудное время, а жить нужно. Ты-то как?
— А, сыт всем этим по горло!
Он понимал, что говорит не то, не нужно бы исповедоваться перед малознакомым человеком, что еще можно все поправить, стоит только попрощаться и уйти. Но вместо этого продолжал любезно благодарить отцова приятеля за приглашение отобедать, пока тот не взял его под руку:
— Пойдем…
На Костика Захар Платонович махнул рукой. Да тот и не сидел дома, втянулся в компанию, чуть не ежедневно выпивал. Все чаще видели его с Вадимом и даже с Журбой. И тем сильнее было удивление Захара Платоновича, когда однажды под вечер тихо отворилась дверь и на пороге возник еще один представитель Спысового роду.
— Здравствуйте, батя! — донеслось от притолоки.
Захар Платонович вглядывался, не веря глазам своим. Перед ним стоял Павло собственной персоной. Это так не отвечало мыслям и настроению старика, что он даже не пошевелился.
Павло замер в дверях, как призрак. В руках он держал шапку. Массивная стриженая голова и круглые, совиные окуляры на толстогубом лице придавали ему солидный вид. Наконец он шагнул вперед. Тогда и Захар Платонович, опираясь на палку, встал. Он по-молодецки развернул плечи и недобро сощурился:
— Здравствуй.
— Давно я вас не видел…
Лицо старика пошло пятнами. Он заговорил тихо, со значением:
— Не видел? А обскажи, из каких ты мест?
— Не дезертир я, не думай, — вырвалось у Павла.
— От утешил! — Старик перебрал пальцами рукоять палки и пристукнул об пол. Павло на всякий случай отстранился и надел шапку.
— Батя, я честный. А что не в армии, так, знаешь, здоровье у меня… Был на Волыни, в командировке, а тут немец. Не успел…
— И в кого ты, неприкаянный? Ловчишь, ловчишь… Крал бы уж или хоть пил!
— Батя, стечение обстоятельств…
— Они у тебя с самого детства стекаются. И Котька по твоим стопам. Тоже прибыл.
Павло предвидел, что объяснение с родителем будет тягостным, но вот застать сына в местечке никак не предполагал.
— Котька? Он здесь?
— Выгнал бы я тебя, поганца!
— Я и сам уйду, я недолго. При первом случае…
Павло действительно не думал задерживаться в родных местах. При всем своем легкомыслии он понимал, что с новой властью ему не по пути, что здесь, на оккупированной земле, ему делать нечего. Конечно, он пойдет дальше, на восток, постарается пробраться к своим. Но жизнь часто вносила в его благие намерения серьезные поправки, и не всегда была в том его прямая вина. Так было и до войны, в Киеве, где его запутали в каких-то комбинациях, в результате чего он вынужден был покинуть город. Последнее время работал в глубинке, в Сибири, и даже собирался выписать семью. Но не успел — его послали в срочную командировку. Павло уже почти выполнил задание, как вдруг — война. Фронт, правда, прокатился стороной, по большакам, но Павло очутился в тылу врага. Что было делать? И поплелся он, выкинув документы, в местечко. Все же дом родной.