Саперы с носилками зашли в кустистый ложок и остановились.

— Кладите комиссара в тень, — сказал Дубак: из разговоров он знал, что Бойко — бывший политработник.

С этой минуты бойцы утвердили раненого Бойко в высоком звании комиссара. Осунувшийся, почти в беспамятстве, он внешне не среагировал на реплику новичка.

— Где мы? — спросил он.

— В овраге, — ответил Евгений.

— А полк?

— Не знаю… Разведку нужно…

Держалась ли на этом участке сплошная линия фронта или же после контрудара образовался слоеный пирог, в котором перемешались свои и чужие, — трудно было судить. Одно знал Евгений: его взвод — боевое подразделение и он будет действовать, выполняя воинский долг до конца.

По звукам — бой удалился к северо-востоку, хотя постреливали и в других направлениях. Из оврага ничего не просматривалось. Саперы толпились вокруг носилок с Бойко, тут же стояло несколько примкнувших к саперам пехотинцев, и среди них длинный Дубак.

— Пойдете в разведку, — повернулся к нему Крутов и не мешкая поставил задачу.

Дубак повторил приказание и, забрав свою пехоту, ушел.

Усталые саперы сидели вокруг носилок и курили. Недвижный, горячий воздух окутал их. Евгений сориентировался: ложбинка вела куда-то в степь. Поодаль торчали столбы с чашечками, и он молча зашагал меж кустов, пока над головой не запели уцелевшие провода. Будто привязанный, Евгений тянулся за ними взглядом и думал уже о делах: больше всего сейчас его заботила связь.

Разведчики вернулись к вечеру. Никаких своих частей поблизости они не нашли. По дорогам двигались немецкие колонны, катились тылы, штабы и охранные подразделения. Кое-где по оврагам да лесным опушкам пробирались разрозненные группы красноармейцев; они нападали на немецкие подразделения и обозы. То в одном, то в другом месте разгорались стычки.

На разведчиках были влажные, продубленные гимнастерки, грязные сапоги, и еще грязнее были их лица. Один из них — Гаркуша — по-домашнему накинул на плечи шинель без хлястика и, умываясь потом, частил:

— Сила… прет и прет…

— Прекрати! — оборвал Евгений. — Шинель в скатку!

Из доклада разведки судьба и местоположение полка или иных частей дивизии не прояснились. Войска после контрудара, как и предполагал Евгений, катились на северо-восток. Евгений по привычке ждал указаний Бойко, но тот чувствовал себя все хуже, часто впадал в беспамятство и в редкие минуты просветления настойчиво спрашивал об одном и том же: какова обстановка? Этот повторяющийся вопрос заставлял Евгения прикрывать глаза, и он опять видел страшный речной обрыв, измочаленные бревна, черную руку…

— Ну как, Виктор Федотович? Что будем делать?

— Своих догонять.

В сумерках взвод построился, Евгений подравнял бойцов.

Спрятав отслужившую карту, Евгений еще раз сверил азимут и выслал вперед Дубака — отныне нештатного начальника разведки взвода.

В степи клубилась выхваченная из потемок далекой фарой пыль. Взвод пересек столбовую дорогу и двинулся через поле, напрямик. Евгений слышал за спиной топот и обдумывал положение. «Внутренний фронт…» — сказал перед выходом комиссар. Да, конечно… Однако нужны продукты. Патроны нужны, бинты. Евгений оглянулся, пытаясь разглядеть неподвижно лежащего на носилках Бойко, но ничего не увидел, кроме расплывчатого пятна.

Ночью в степи тихо. Евгению казалось, будто он слышит отзвуки боя, и тогда рождалась надежда, что взвод вот-вот догонит своих. Евгений прибавлял шагу, однако носилки начинали отставать, и он заставлял себя идти медленнее.

Взвод выпустил, как щупальца, головной и боковые дозоры. К Евгению то и дело подбегал связной: беженцы на дороге… неопознанная машина… табун лошадей…

Саперы менялись у носилок, шли бодро. Буряк, желая развлечь комиссара, время от времени вспоминал какую-либо стародавнюю историю; его поддерживали Наумов с Янкиным. Но неизменно байки сменялись близкой и больной темой.

— Уборка на носу… — вполголоса, с сипотцой басил Наумов.

— Уберут со спички… — ответил Янкин.

— Людям жить! — Наумов резко поправил съехавшую каску.

— Ушли люди…

Буряк, топавший у изголовья носилок, вставил:

— Не все ушли.

— Не все, — согласился Наумов. — Как думаешь, сержант, километров десять отбухали?

— Больше. Попить хотите, товарищ комиссар?

Бойко мучила жажда, он подолгу присасывался к фляге. Ампутированная рука все больше донимала его. Он боязливо трогал пальцами распухшую под гимнастеркой, плохо забинтованную культю и плечо. Ему было жарко. Временами он забывался, но ненадолго, и, боясь застонать, кусал губы.

Под утро боковой дозор подал сигнал: «Стоп!» В этот мертвый час все спало, ни единый шорох не нарушал тишины. Между хлебами виднелась дорога. Идущие сзади бойцы еще подтягивались, не понимая причины остановки и надеясь на привал, а передние уже разглядывали сплюснутое танком человеческое тело. Это была женщина, ее фашисты уложили под гусеницы; руки у нее были примотаны к туловищу, лицо прикрыто пилоткой. Только брезентовая сумка с крестом, поставленная возле головы, выдавала в ней санитарку.

— Похоронить… — сказал Бойко.

Трава в это утро стояла сухая, жесткая. Шаркая сапогами, взвод продолжил свой путь. Евгений представлял, как доложит командиру полка о прибытии: «Товарищ полковник! Вверенный мне личный состав…»

С рассветом боевые действия на фронте разгорелись с новой силой, послышались орудия. На прибитые росой поля дохнуло зноем, по дорогам потянулись немецкие маршевые колонны. Евгений видел, как трудно приходилось Бойко. Саперы пытались освежить комиссару повязку, однако наложенные еще там, у реки, лоскуты ссохлись, культю чудовищно разнесло, и отодрать старую повязку без теплой воды оказалось невозможным. Евгений прикидывал, где бы достать хоть каплю йода, и впервые подумал о том, чтобы оставить Бойко в каком-нибудь подходящем селе. Может, там найдется фельдшер.

Идти становилось все труднее. Потянулся бесконечный жаркий день, по дорогам двигался противник, и Евгений, посоветовавшись с Бойко, скомандовал привал.

Вечером комиссар, превозмогая боль, долго и внимательно слушал Дубака.

— Школа на глазах сгорела… — сказал тот и замолк.

В словах Дубака (Евгений еще раньше безошибочно определил, что Дубак — учитель) улавливались какая-то невысказанная, сугубо личная боль. Поначалу Бойко, похоже, отнесся к жалобным ноткам с некоторой настороженностью, но потом они с Дубаком поговорили ладно и хорошо. Бойко понял, что учитель — душа открытая и простая. Евгений сидел тут же, но чувствовал себя стесненно и в беседу не вмешивался. Наконец Дубак ушел.

В ожидании ночного перехода большая часть бойцов дремала у кустистой межи. В густом воздухе не ощущалось ни малейшего движения. Вымученный дневной жарой и носилками, Бойко лежал, уставясь в подернутое набежавшими тучами небо. Незаметно он погрузился в забытье. Потом случилось то, о чем Евгений не мог спокойно думать даже после горячечной исповеди Бойко.

…Очнулся Бойко оттого, что у него заныла правая, отнятая рука. «Отлежал», — подумалось ему. Не понимая, во сне или наяву ощутилось это, он пошевелил для верности пальцами правой руки и образовался: кончилось наваждение! Значит, все было дурным сном: и взрыв моста, и ампутация, и жара, и до рвоты укачивающие носилки…

Бойко глубоко вздохнул, от волнения у него навернулись слезы. Он пытался вспомнить, почему и зачем он здесь, но не мог. Сознание переполнилось одной живительной мыслью: «Цел!.. Целехонек!..» Так он лежал, не решаясь двинуться, минуту, а может, пять или десять. За это время он успел о многом передумать. Вспомнил Симу. Где она? Что с ней? Бойко смотрел куда-то в темноту, не замечая Евгения: за все эти дни он впервые по-настоящему отдыхал. Но вот сознание неприметно подвело его к тому, от чего отстранилось во сне. У Бойко заныло все тело, он дернулся, попытался встать и ойкнул. Носилки… Всего несколько радужных мгновений подарила ему дремота, и от этого было вдвойне обидно. Отнятая рука болела сильно, нестерпимо. Загноившаяся рана раздирала повязку, сквозь полотно сочилась ржавая сукровица.

Вновь и вновь перед его глазами вставали живые картины. То он видел плывущую мимо носилок зелень, то палящее солнце, то из серой пелены выступали дома, улицы, город… Повторился наяву тяжкий эпизод — взвод отбивался от наседавшего немецкого подразделения, а его, Бойко, спрятали в кустах. «Спрятали и ушли. Забыли…» Так думал он в те минуты, когда его товарищи уводили противника в сторону. Бойко пробовал встать, но не мог, и от этого было еще страшнее, слабому и беспомощному.