Г. Дмитриев НА БОЛЬШОМ ОХОТНИКЕ Очерк
Сурово и беспокойно Баренцево море. Нежданно налетают неистовые штормы, мглистые берега затягивают глухие туманы. Гремит в узкогорных проходах стремительный отлив, обнажая коварные зубцы подводных скал; грозят кораблям плавучие утесы айсбергов.
Тогда спешат укрыться в бухты рыбацкие суда. По тревожным сигналам метеостанций задерживается отход океанских пароходов от причалов Мурманска, Печенги, Киркенеса. Но пограничные корабли, даже самые мелкие, выполняя боевые задания, продолжают идти своим курсом, какой бы шторм их ни застиг…
Когда вода проникла через агрегатное помещение в радиорубку, там дежурил младший радист Николай Губин.
Он плавал на корабле только третий месяц. Но и за это короткое время изменились многие его юношеские представления о профессии моряка. От обитателей носового кубрика — радистов, радиометристов, дальномерщиков — требуются усидчивость, точность, кропотливость, и Николаю трудно было связать все это со своими полудетскими мечтами о матросской лихости, об отважных мореплавателях и кораблекрушениях. Нет, об этом здесь и не говорили, больше интересуясь сохранностью приборов или экономией топлива.
Часто вспоминали о задержании иностранных судов, нарушивших трехмильную зону. Однако и в таких случаях, как послушаешь, все зависело от точности показаний и курса, от ходовых качеств, от маневра.
Николай порадовался, когда убедился, что безболезненно переносит штормовую качку. Но его снова ждало разочарование: боцман Зобов — франтоватый, с щегольскими усиками, подвижной и цепкий, как обезьяна, — в разговоре с кем-то из матросов бросил небрежно:
— То ж разве шторм! Детская игра…
И все-таки Николай жил этой жизнью с гордостью и радостью, щеголял выправкой, смакуя в разговорах на берегу, в письмах домой морские словечки. Он старался подражать — в походке, в манерах — бывалым морякам, таким, как старший радист Гайда, боцман Зобов или комсорг Митин. По-прежнему он хранил в глубине души надежду на неведомые приключения и опасности. Ему хотелось поскорее выйти из новичков, завоевать никем не присваиваемое, рождающееся само собой звание бывалого, прославленного моряка. Николай запомнил, как Гайда сказал однажды:
— Человека только в хороший шторм насквозь видно, какая у него есть душа: матросская или так себе…
Сегодня шел настоящий, ураганный шторм. Николай с немного тревожным, но радостным интересом глядел на низкие рваные тучи, на неистовый разгул могучих седогривых волн. Сидя в рубке, прислушиваясь к шороху и попискиванию в наушниках, он втайне ждал заветного случая, неведомой опасности, в которой он покажет себя…
Однако, чем яростнее разыгрывался шторм, чем больше творил бед на корабле, тем меньше оставалось времени для досужей мечты. Вода уже побывала рядом, в агрегатном помещении. Приемник начал работать с перебоями. Николай знал, что в обычных условиях при восьмибалльном шторме их небольшому кораблю не дают «добро» на выход из гавани. А сейчас, гордый собственным хладнокровием, он передавал каждый час на базу: ветер от норд-веста десять баллов, волна девять, курс такой-то…
Серая мгла в иллюминаторе стала синей, потом черной. До смены оставалось еще добрых два часа, когда наушники снова заглохли. Их молчание сейчас казалось грозным. Не без задора, но и не без внутреннего холодка Николай думал о том, что раньше или позже, а придется ему выбираться из рубки и лезть наверх — ликвидировать обрыв антенны. Все-таки было приятно услышать снова знакомые шорохи и разряды.
Приглушенно и настойчиво звучали, равномерно повторяясь, три ноты чужих позывных. Ворвался и исчез вальс — «…играет гармонист»… А потом знакомый голос вдруг сказал:
— Передайте ро…
Треск разряда заглушил конец слова и фразу, и снова проиграли три чужих ноты. После нескольких минут молчания, показавшихся радисту очень длинными, тот же голос повторил:
— Передайте… поздравляем с сыном… благополучно.
Пожалуй, голос был похож на тот, что диктовал последнюю шифровку. На всякий случай Николай точно записал все, что услышал, включая и непонятное «ро».
Тут корабль тряхнуло так, что все его стальное тело загрохотало и вздыбилось, опрокидываясь на правый борт. В переборку, отделяющую агрегатное помещение, ударила вода, заплескалась в рубке, под его ногами. Непрошенный холодок пробежал по спине Николая, едва усидевшего на принайтовленном табурете! Однако с новым креном — на левый борт — вода незаметно ушла. Наушники были немы: по-видимому, антенну наверху все-таки оборвало.
За первым ударом нагрянул второй. Без наушников даже в наглухо задраенном помещении явственно слышался грозный вой бури. То балансируя, то делая нелепые прыжки, чтобы удержаться на ногах, Николай натягивал штормовик, когда в рубку ввалился вдруг старший радист Гайда, впустив в открытую на мгновение дверь похожий на залп грохот шторма.
С минуту он стоял, привалив к переборке свое большое тело, жадно и тяжело дыша. Из-под капюшона по его широкому, красному, словно с мороза, лицу струйками стекала вода.
— Свежо, — сказал он коротко и хрипло. — Ну, как ты тут? Не заскучал? Не травишь? Я б раньше пришел, да подсобить пришлось комендорам. Чехлы у них с автоматов в клочья порвало.
Отдышавшись, Гайда придирчиво осмотрел хозяйство. Про антенну сказал, что это теперь его забота. Потом увидел листок с непонятными словами.
— А это что?.. Погоди-ка. Тот же голос, говоришь? Так это ж Рогову нашему, главстаршине. Сын, значит, у него родился, — Гайда добро улыбнулся. — Это хорошо: хотелось им с жинкой сынка, так и вышло. Сообщить ему надо.
Старшина наклонился к рупору переговорной трубки. Но в ней лишь булькала, переливаясь, вода.
— И здесь залило! — Он минутку подумал. — Неси! В машинное отделение. Ждет же человек, небось, мается. Самое твое комсомольское дело… Тут так вышло: ему на корабль, — а жинку в тот самый час в Мурманск везти, в родильный.
Пока Николай натянул капюшон, старшина дописал недостающие слова. «Главстаршине Рогову. Поздравляем с сыном. Все благополучно».
— Вот, — сказал он, протягивая бумажку. — Чтоб полная ясность… Ну, выходи. Не под волну только. На палубе гляди в оба, леерные-то стойки к чертям сполоснуло.
Минуты три Николай стоял, прильнув к двери, выбирая подходящее мгновение — интервал между шквалами. Но едва он успел выскочить на палубу и задраить за собой дверь, едва успел приглядеться со света к густому сумраку наступающей ночи, — как черная, ревущая стена воды с яростно белыми разводами пены навалилась на него, поволокла, придушила.
«Все!» — сверкнуло в смятенном сознании. В тот же миг его плашмя прижало к чему-то твердому, ребристому, а руки нащупали и судорожно обхватили грибок вентиляционной трубы.
Когда волна схлынула, Николай увидел, что его прибило к станине кормового автомата. Палуба стояла торчком: корабль тяжко взбирался на новую, грозной высоты волну с готовым обрушиться гребнем. Николай смотрел на нее завороженный, забыв обо всем. Хотелось одного: зажмурить глаза и скорей отползти к ближайшему люку, забиться в любую щель. Только цепкое чувство страха мешало оторваться от спасительного грибка. Казалось немыслимым разомкнуть руки.
Вдруг взор его упал на носовую часть палубы. Там сорвало со стопоров левый якорь, цепь травилась за борт. А боцман с кем-то из матросов, обвязавшись концами, пытались выбрать ее и закрепить якорь. Их сносило и швыряло. Каждую минуту волна грозила смыть моряков за борт или ударить о пушку. Мало был сейчас похож на себя щеголеватый боцман Зобов в этой изорванной в клочья, вымокшей, стоящей коробом одежде. Боцманский знак его — дудку — тоже сорвало. Зобов не замечал, как обрывок цепочки под ветром бьет и бьет его по скуле. Николай не сразу узнал в другом матросе Митина, комсорга: всегда спокойное лицо его исказила гримаса напряжения, из ссадины над бровью, размываемая водой, сочилась кровь.
Выбранная цепь, как живая, рвалась из рук, со злым скрежетом ползла обратно за борт. Всеми своими мускулами, всем матросским существом почувствовал Николай, как не хватает морякам еще одной крепкой руки — его руки. «Втроем одолеем…» Охваченный этой мыслью, он по-иному, с холодной расчетливостью примериваясь к ней, поглядел на очередную, такую же грозную волну. Выбирая минуты, лавируя, задыхаясь то от воды, то от ветра, Николай перебежками пробирался к носу. А когда волна сбила его с ног, он упрямо пополз, цепляясь за все, что подворачивалось под руку, пока скользкое железо якорной цепи не обожгло его ладонь.