— Можно сказать и так, — Даргус не одобрил определение, однако признал его правомочность. — Созданы раз и навсегда. Никаких изменений, никакой эволюции, никаких мутаций. Мы меняемся, развиваемся или деградируем только лично. Каждый сам по себе. У демонов и инферналов не может быть потомства, которое унаследует изменения, поскольку существа нашей природы не рождаются, они появляются, когда возникает необходимость и не нуждаются в родителях.

Вообще-то, нуждаются. По крайней мере, в первые десять лет жизни. Но это, наверное, изъян, сродни неумению пить из чашки. Не бывает у демонов никаких «первых лет», демоны — продукт готовый, способный с момента творения действовать с максимальной эффективностью сначала в пределах своего функционала, а дальше — как пойдет. Музыка может быть бесконечно разнообразной.

Мысли об этом тоже были неприятно близки к однажды сделанному выводу о собственном предназначении. Эльрик с выводом не согласился, и Зверь ему верил, хоть эта вера и потребовала изменить… пищевые привычки? В общем, Эльрик был прав: никто не живет только для того, чтобы умереть. Но это правило относится к людям. А у демонов есть задача.

Есть, правда, и развитие. Перемены. Новые сочетания нот.

Всегда неслучайные, в отличие от человеческих судеб.

Даргус не знал о Звере ничего, кроме того, что тот пришел с Эльриком. Насчет этого он высказался в том смысле, что ангелов-хранителей не бывает, а те, что есть, очевидно, весьма неразборчивы, а в остальном прошлым своего ученика не интересовался, вопросов не задавал, о происхождении не спрашивал.

Понятно, почему. Потому что происхождения не бывает. Никаких родителей, никаких семей, никакого, кстати, семейного долга. Очень удобно.

Даргус не знал и не спрашивал. Но сейчас смерил Зверя пронзительным, холодным взглядом и вдруг произнес:

— Знать людей — совсем не то же самое, что жить как человек. А жить как человек — не то же самое, что быть человеком. Я не знаю, как случилось, что вы явились на свет, не осознавая себя и свою природу, не знаю, как складывалась ваша жизнь и почему вы считали себя человеком, а не ангелом, но этот опыт уникален и недостижим ни для кого из нас. У вас, господин фон Рауб, есть шанс стать человеком по-настоящему.

Вроде бы, Даргус учил его обратному, учил быть ангелом, не-человеком, вообще нетварным существом. И Зверь чуть было не спросил, как одно сочетается с другим. Но понял, о чем речь, прежде, чем задал вопрос.

Быть человеком в понимании профессора не означало иметь человеческую природу. Быть человеком означало — иметь человеческую душу.

Профессор Даргус идеализировал людей. Он же ни черта о них не знал, хоть и жил рядом с тех самых пор, как в Сиенуре появились первобытные племена.

— Я их ел, — сказал Зверь. — Максимум, что у меня получится — это стать каннибалом.

— Сейчас вы знаете, что это нелепый, неэффективный и неприемлемый способ добывать пропитание. Ни в каком пропитании мы не нуждаемся.

— Знаю.

Он знал. И уже умел использовать посмертные дары, не находясь в непосредственной близости от умирающего, тем более, не убивая самостоятельно. Они были повсюду, смерть и жизнь пребывали в динамическом равновесии, и даже если бы Зверь по-прежнему нуждался в пище, он не остался бы голодным. Но он не нуждался. Ex nihilo nihil fit больше не было законом. Рассуждения Лукреция о природе вещей, верные для тварных существ, не распространялись на нетварных. Посмертные дары нужны были, чтобы поддерживать материальную форму, лечить, защищаться от смертельных повреждений, но не для того, чтобы просто быть.

Он понимал, как это работает, профессор Даргус объяснил и, объясняя, перевернул всю сложившуюся систему представлений о законах мироздания. Понять получилось. Принять — пока нет. Зверь всегда думал, что мыслит рационально, а оказалось, что его рациональность ограничена жесткими рамками. Досадное открытие. Разочаровывающее.

— Я все равно хочу убивать, — признался он, неожиданно для самого себя.

Говорить о таком можно было с Эльриком, только с ним, ни с кем больше. Остальные, даже Ринальдо, слишком… люди? Нет. Не в том дело. Слишком не-шефанго, чтобы поверить, что желание убивать — плохая привычка, а не пугающая, противоестественная потребность. Зверь сам думал, что это пугающе. Но до знакомства с профессором Даргусом не находил в жажде убийства ничего противоестественного. Он, в конце концов, с четырнадцати лет только тем и жил, что убивал. Первый хозяин объяснил ему, что он не человек, а значит ему позволено то, что не позволено людям. До тех пор, пока люди не найдут способ убить его самого.

Оказалось, что дело вовсе не в его природе. Дело в его непонимании своей природы. В незнании, в слабости, в неумении быть собой. В неспособности — это было хуже всего — использовать себя с полной отдачей.

Даргус, в результате, стал последним, кому стоило бы признаваться в желании убивать. И кто, спрашивается, дернул за язык?

Маска грифа-мизантропа на мгновение спала. Профессор удивленно приподнял брови. Тут же, однако, привычно нахмурился и фыркнул:

— Вы последние полгода служите живым щитом для своих пациентов. Музыка, сводившая их с ума, им больше не слышна, зато вы слышите ее за всех. Чему же тут удивляться, если вы постоянно пребываете на грани безумия? Когда начнут работать ваши устройства для аккумулирования некроэнергии, влияние уменьшится. Но полностью не исчезнет.

Не исчезнет, конечно. Некроэнергия, посмертные дары, лишь часть инферального излучения. Основная часть. А музыка, о которой говорит профессор — всего лишь носитель, способ доставки посмертных даров из Ифэренн в тварный мир, но она слышна и, выходит, что как раз она-то и проедает мозги.

— Их самих это не радует, — сказал Даргус. — То, что вы называете посмертными дарами, в Ифэренн — основной ресурс. Самая ходовая… мм… валюта. Источник энергии. Средство обмена. На них построена экономика и тварных, и нетварных созданий. Прорывы, подобные тем, что возникают в нашем мире, вредят обитателям Ифэренн меньше чем нам, но никого не радует, когда… — он неопределенно пошевелил пальцами, подыскивая подходящее сравнение.

— Когда деньги вылетают в трубу, — подсказал Зверь.

Он собирался сделать так, чтобы прорыв не закрывался. Именно это, а не создание аккумуляторов для посмертных даров, было основной задачей. Интересно, когда в Ифэренн это поймут, кого там сочтут главным врагом, его или Эльрика, на территории королевства которого окажется источник новой энергии? Любой расклад сулит неприятности, потому что проблемы Эльрика Зверь уже привык воспринимать, как свои. Иначе и быть не могло.

— О нем можете не беспокоиться, — буркнул Даргус, и на сей раз его неприязнь отнюдь не была маской, — ваш… покровитель — первый враг всего живого в любом из миров. И мертвого, кстати, тоже. Смерти ему желают все, но от него не избавиться.

Это от Меча не избавиться. Да и то не факт. Можно же убить одновременно все воплощения. Как-нибудь так постараться и в четыре руки… в смысле, в два меча… Санкрист и Светлая Ярость вместе… Маловероятно, но теоретически возможно. Хорошо, что у Санкриста сейчас нет хозяина, вполне достаточно того, что хозяин Светлой Ярости ненавидит Эльрика лютой ненавистью. И доказал, что этот конкретный Эльрик отнюдь не неуязвим.

Говорить об этом профессору Зверь, понятно, не стал. Даргус знал о том, что Эльрик — это Звездный, все демоны, наверное, об этом знали и все инферналы, но остальное — то, что касалось личных счетов Хеледнара к Эльрику, ставших личными счетами Светлой Ярости — должно было остаться между Хеледнаром и Эльриком.

— Ну, а, что касается вас и остальных ученых, работающих над вашим проектом, то для того мы с вами и нужны, чтобы инфернальный прорыв не превратился в инфернальное вторжение, если обитатели Ифэренн попытаются остановить работу энергоперерабатывающей установки и закрыть прорыв.

— Мы с вами? Вдвоем? — Зверь сам не понял, удивился он или пришел в восторг.

— При поддержке вашего громилы, я полагаю, — уточнил Даргус сухо.

Определенно, когда он говорил об Эльрике, он испытывал неприязнь. Настоящую, не напускную. Что они когда не поделили, интересно? И у кого это лучше выяснить?