Зверь откинул колпак, не спеша, впрочем, выбраться наружу. Молча разглядывал Дитриха. Взгляд огромных узких глаз уже не был ни равнодушным, ни прицельным. В нем появилось знакомое живое любопытство.

— Посмотреть спустился? — спросил Дитрих, — как полковник на полковника?

Ну, не получалось с ним на «вы», хоть тресни не получалось. Во-первых, оно того не стоит. Во-вторых… какого черта?!

— Со мной тут все на «ты».

Блудница поднялась повыше, перевернулась кверху днищем, и Зверь просто вытек из нее на плац. Любой другой грохнулся бы бесформенной костистой грудой. Любой. Кроме Зверя, разумеется. Он всегда любил выделываться, это Дитрих тоже помнил.

— Привык к вежливости?

— В общем, да. Но быстро отвыкаю. Скажите, господин полковник, мы были знакомы?

«Притворяется?» — знакомая мысль. До отвращения знакомая… Пять лет. И где они, эти пять лет? Вот он, Зверь. И вот оно, привычное: — «притворяется? Или действительно не помнит?»

— Мы были знакомы, — Дитрих кивнул.

— Тогда понятно, — Зверь задумчиво покусал губу, — я время от времени веду себя так, как… как вы ожидаете. Отсюда эффект узнавания.

— С чьей стороны?

— Да с моей.

Улыбка… и на этот раз — его улыбка. Та, в которую хочется выстрелить. Или улыбнуться в ответ.

— Вот опять, — в глубине глаз тлеют едва заметные огоньки, словно гаснут там, далеко, фитили догоревших свечек, — такое впечатление, что на какое-то время я становлюсь похож на… на себя. Вы это замечаете, а я замечаю, что вы заметили и… — Зверь потерянно ссутулился, — и все. Честно говоря, — он снова улыбнулся, на сей раз едва заметно, скорее себе, чем собеседнику, — я никак не могу разобраться в ваших эмоциях, и это здорово сбивает с толку.

— Давай на «ты», — поморщившись предложил Дитрих.

Кажется, он начал понимать, что было не так, чем этот светловолосый смуглый парень отличался от Зверя, настоящего Зверя. Тот был уверен. Всегда. Во всем. В себе и в окружающем мире. Он не терялся и не смущался, и знал как себя вести, и знал, как заставить других вести себя наилучшим образом. А этот…

Словно с неба свалился.

И теперь озирается вокруг с потерянным видом, ищет за что зацепиться, от чего оттолкнуться, чтоб взлететь обратно.

— Давай, — Зверь пожал плечами, — я тебя отвлек, извини. Вечером, если время будет, побеседуем.

Он направился через двор к воротам.

В каком-то совсем уж очумелом ступоре Дитрих смотрел, как Блудница скользнула над землей вслед за хозяином. Будто собака.

— Ты меня, конечно, отвлек, — произнес он, наконец, когда Зверь уже отошел шагов на десять, — но раз начал, так продолжай. Что тебе нужно?

— Мы были знакомы, — словно пробуя слова на вкус, сказал Зверь, — когда, где, как? Можешь сказать в двух словах?

— Могу в трех, — хмыкнул Гот, — я тебя убил.

— И ты тоже, — Зверь задумчиво кивнул. — А за что?

— Тогда ты не задавал такого вопроса.

— Я не сомневаюсь, что у тебя были на то причины, — и вновь знакомая улыбка, одна из тысячи, или миллиона, или сколько их у него? — понятно, что убить меня — дело благое, но почему ты?

— А почему нет?

— Ты мог убить меня за идею, — медленно проговорил Зверь, — этого давно никто не делал, но желающих хватает. Ты мог мстить за что-то… за кого-то… — он нахмурился. За огненными змейками в зрачках ледышками намерзала боль, — не помню, — произнес беспомощно.

А почему не предположить, что я защищался?

— От кого?

— От тебя, от кого же больше?

— От меня? — черные глаза расширились в изумлении, — я что, представлял для тебя опасность?

— Почему нет?

— Но… ты же пилот. Ты летаешь. Или тогда ты этого не умел?

— Умел.

Стоило встретиться с ним хотя бы для того, чтобы получить наконец-то ответ. Ответ на вопрос, который мучил все эти годы. Почему он не стрелял? Тогда, на Цирцее, когда Дитрих всаживал в него заряды плазмы, один за другим, а винтовка была совсем рядом — только руку протянуть, почему он не выстрелил в ответ? Он просто стоял. И смотрел. Смотрел, как Дитрих его убивает.

Он улыбался. И за эту улыбку его хотелось убивать снова и снова.

Значит все дело в небе. В умении летать. В том звучании этого слова, которое казалось прочно забытым.

— Я не убиваю тех, кто летает, — Зверь чуть заметно пожал плечами, — один… человек… говорит: Мастера не убивают Мастеров. Он прав. Хотя, конечно, это он думает, что он прав. Да я вот еще. А так, всякое бывает, — Зверь хмыкнул, кончиками пальцев провел по броне своего болида, — Змей сказал, меня из-за этой дури в первый раз и сожгли.

В наступившей тишине, кажется, стало слышно, как шуршат друг о друга танцующие в воздухе пылинки.

— Ага, — очень умно констатировал Зверь.

И уставился под ноги.

Дитрих молчал.

Упавший с неба. Да нет, не упавший. Сюда он спустился добровольно, и только коснувшись земли, понял, что здесь все иначе, чем там, в вышине.

Чушь какая. Это же Зверь — грязь из грязи, сероволосая смерть, нелюдь, которому на земле нет места.

На земле — нет.

Там, где бы это «там» ни находилось, все привычно и знакомо, там он, наверное, живет… жил, так, как хотел, и знал, чего хотел, и делал то, что хотел делать.

Убивал сколько заблагорассудится.

Об убийствах не думалось. Думалось о небе, о слюдяной пылинке, танцующей в солнечном ветре, о непостижимой магии и чарующем каскаде фигур, что, струясь, перетекали одна в другую.

А здесь все не так. И вместо родной бесконечности неба — твердь под ногами. Вместо знания — догадки. Вместо уверенности — страх. Вместо памяти — смерть.

«Ты еще жалеть его начни», — рыкнул на себя Гот.

— Все немного не так, как ты думаешь, — Зверь изучал сияющий под солнцем камень плаца, — собственно, все вообще не так. И у тебя куда больше поводов бояться. Я-то в любом случае не умру.

— Мысли читаешь?..

Проклятье. Снова списываем пять лет? Привычные слова и привычные интонации. И ответ…

— Мыслей не читаю…

…один в один. Память, значит, отшибло?

— … но понимать их вполне способен.

— По сценарию, сейчас ты должен обвинить меня в романтизме, — напомнил Дитрих.

— Дежа вю, — пробормотал Зверь еле слышно. Стиснув зубы, уставился в пустоту, — ничего нет. Ни хрена… Но что-то ведь было, да?

«Какого черта? — обругал себя Дитрих, — Убить убил, издеваться-то теперь зачем?»

— Было, — кивнул он, — слова те же самые. Декорации другие… — он обвел взглядом огромный пустой двор, — там был цех. Полки со стеллажами, инструменты, — он усмехнулся, — ты меня тогда напугать пытался. Роботов гонял из угла в угол. И, кажется, сам себя боялся.

— Да я и сейчас, — в уголках глаз наметились и погасли лучики морщинок, — кто-то же и меня бояться должен. Это для самолюбия полезно. Нет, цех не помню, — он тоже огляделся, — слушай, полковник, можно дурацкий вопрос?

— А все предыдущие были умными, — хмыкнул Дитрих, — спрашивай.

— Буровая вышка, — почти без улыбки сказал Зверь, — Море. На верхней палубе тень от вертолета. Как если бы он стоял там, только его нет. Ты знаешь это место?

— Да.

— Что там?

А в самом деле, что там?

«Дом, который мы защитили?»

«Твое убежище?»

«Место, где ты начал убивать тех, кого спас?»

— Буровая вышка, — ответил Дитрих. — Ты ее построил. Не один, но без тебя её не было бы.

«…начал убивать потому, что я не захотел убить тебя быстро».

Он попытался найти и вернуть настроение, в котором начал этот разговор. Любопытство, иронию, невесомую тень зависти к технологиям, пока неведомым на Земле. Радость и сожаление от того, что Зверь здесь, живой, от того, что он снова умрет. Последние две эмоции сливались в одну, сложную и странную. Она мешала вспомнить, что чувствовал несколько минут назад, когда предложил перейти на «ты».

Зверь смотрел в упор, снизу-вверх, черный взгляд стал живым и теплым. Он был таким на буровой, в те семь дней боевых вылетов против взбесившейся планеты, в семь ночей наедине друг с другом и безмолвием неба и моря. Не человек — на буровой он меньше всего походил на человека — но ни тогда, ни потом никого не было ближе.

И никого, никогда не было непонятнее.

— Я не помню, — на сей раз в голосе не было напряжения, лишь спокойная констатация, — но ты не вспоминаешь ничего плохого. Там ты еще не знал, что меня нужно убить?