В сентябре Гарьку послали на картошку. Он тщетно ждал от Надьки писем. Она всегда писала неохотно, считая переписку ненужным сентиментальным занятием, а тут вовсе ни одной весточки. Страдая от тревожного предчувствия, от ревности, что ли, или еще черт знает отчего, Гарька отбил из тихого деревенского почтового отделения одну за другой две негодующие срочные телеграммы. В ответ пришла телеграмма от Надькиной матери, Елены Николаевны. «Надя уехала друзьями юг. Все хорошо Новикова».

Какой юг? Она ни на какой юг не собиралась ехать. Но все-таки это была какая-то ясность. Мало ли, предложили горящую путевку, и пришлось срочно выезжать. Значит, писем не будет.

Вернувшись домой, Гарька нашел Елену Николаевну. Та проговорилась, что Надьку пригласил поехать на юг на собственной автомашине не кто иной, как Виктор Павлович Макаев. Их несколько, автомобилистов с семьями, а Макаев один. Пассажир обязательно нужен.

Елена Николаевна еще плела что-то, успокаивая Гарьку. Они-де только проедут Кавказским побережьем Черного моря, как будто это была двухчасовая поездка за город. Гарька не находил себе места. Он был убежден, что Макаев обманет Надежду. Уже обманул. Разве это не обман: тридцатитрехлетний старик облапошил двадцатилетнюю девчонку. А у той, конечно, закружилась голова. Кавалер предлагает съездить на юг на своей машине.

Наконец он узнал, что Надька вернулась в Бугрянск, и бросился в старую двухэтажку. Он должен был тотчас убедиться в том, что Надька по-прежнему любит его. Иначе могло с ним произойти что-то страшное: могло лопнуть от противоречивых чувств сердце, могла расколоться от сутолоки мыслей голова. Запыхавшийся, чувствуя, как неистово колотится сердце, он влетел по лестнице на второй этаж старого дома. Надька открыла дверь сонная и сердитая. Взглянула исподлобья, лениво застегнула верхнюю пуговицу халата и спросила:

— Ты что — спятил? Бухаешь в дверь как полоумный.

А он улыбался, лез целоваться. Он же так стосковался.

— Если еще так будешь стучать, я тебя не пущу, — предупредила она, садясь на мятую кровать. — Ты шизик, что ли?

Гарька смотрел в такое бесконечно близкое, такое красивое лицо, перебирал Надькины пальцы и вдруг ужаснулся: неужели эти руки целовал Макаев? Руки у нее были красивые, с плавными, мягкими линиями изгиба. Неужели они обнимали Макаева? Нет, не может быть. Гарька встряхивал головой, стараясь избавиться от этих мыслей: нет, нет, нет!

— Ну, сколько пальцев насчитал? — отнимая руку, проговорила она.

Гарька подошел к столу, листнул лежавшую на нем книгу. От корешка посыпался попавший меж страниц пляжный песок. «Они загорали там вместе». Это было невыносимо.

— Угощайся, — показав на тарелку с желтыми яблоками, сказала она, позевывая. — На Украине купила.

Надька рассказывала о южном фруктовом изобилии, о море, о кострах, около которых они пели под гитару песни, с послеотпускным тщеславием гордилась загаром, сравнивая свои смуглые руки с Гарькиными. И где-то в глубине Надькиных глаз Гарька улавливал неведомые приятные отсветы той красивой жизни у бирюзового моря. Наверное, в ее ушах стоял обволакивающий, чарующий плеск воды. А может, это был не шум моря, а влюбленный шепот. Рот у Надьки был знойно полуоткрыт, будто от жажды, круглый, бараночкой, рот. Под глазами лежали темные полукружья, наводящие Гарьку на подозрения о чем-то тайном и порочном. «Ух, Надька-пантера, искусительница!» — хотелось простонать ему. Он поламывал пальцы и вскидывал больной взгляд на ее лицо, пытаясь распознать фальшь или угрызения совести, но ее глаза смотрели чисто и правдиво. Устыдившись своих подозрений, Гарька начал виниться в том, что он самое разное думал о ней.

— Если ты будешь такой подозрительный, — отбежав к окну, крикнула она, — лучше не приходи. Кто ты мне, чтоб так, чтоб так… — и вдруг у нее задрожали плечи.

Гарька, пожалуй, только раз, когда она вернулась от бросившего их с матерью отца, видел Надьку плачущей. Ему стало вовсе невыносимо от своей тупой жестокости. Ох, какой он негодяй! Ослепленный злобой ревнивец. Он подошел к ней, погладил по руке.

— Ну, извини, ну…

— Ты такое думаешь обо мне, — повернув заплаканное лицо, крикнула она. — Ты так глупо понимаешь. Разве не может быть чистой дружбы? Разве не может?

Гарька теребил занавеску. В дружбу с Макаевым он почему-то не верил.

— Ну, успокойся, — сказал он и утер своим платком ее глаза. Будто поверил ей, но сам успокоиться не мог. Он жаждал ясного и определенного ответа. Зачем Надежда ездила с Макаевым, что связывает их? Гарьке казалось, что ему от такого признания станет легче. Пусть она скажет, любит ли хоть немного его, Гарьку. Или уже надеяться не на что?

Надька сходила на кухню умыться, скомандовала, чтоб Гарька не подглядывал за ней, и ушла одеваться на веранду.

— Ты зря. Он хороший, он умный, веселый и добрый, а какие у него друзья! Знаешь, какая у него тяжелая жизнь? Он же только благодаря своей энергии и способностям выучился и стал инженером.

Гарьке хотелось кинуться к Надьке, схватить ее, он так бы раньше и сделал, а теперь не мог.

— А Макаев, значит, все чинил свою «Волгу»? — с ехидством спросил он.

— Как ты можешь так! — натягивая платье, крикнула она и пустилась опять рассказывать о том, что Макаев хороший. Он из очень большой бедной семьи. Мать и сейчас живет где-то в незнаменитом городишке на пенсию за умершего отца да на доходы от огородика, и Виктор помогает ей.

Они вышли на улицу. Пока Гарька рвал с потерявших листву китаек калено-красные терпкие яблочки для варенья, которое вдруг вздумалось сварить Надьке, она все еще рассказывала о Макаеве. Яблочки со звоном падали на дно кастрюли, которую держала Надька. Гарька заглушал стуком яблок ее голос, но все равно она продолжала рассказывать неправдоподобную историю. По этой истории, много лет назад, когда Макаев еще учился в техникуме, поехал он с отцом за покупками в Москву. И вот там произошел несчастный случай. Зазевавшегося Макаева-старшего сшибло автомашиной. Ее вел какой-то интеллигентный, солидный дядя, не то директор завода, не то крупный ученый. Водитель не умчался, а вместе с подоспевшим милиционером отвез пострадавшего в больницу и там поднял всех на ноги, чтобы были приняты экстренные меры для спасения. Витю Макаева этот человек увез к себе домой. Дня через два отец умер. Похороны взял на себя тот дядька, что сшиб отца. Он приезжал к Макаевым в городок, помог устроить Витину сестренку в техникум.

Виктор, окончив техникум, пошел в институт, а закончив его, проработал лет пять в Москве. Потом приехал в Бугрянск сразу главным технологом. Пост этот дан был ему не без участия влиятельного лица.

Гарька скептически усмехался. Надежда встряхивала возмущенно яблоки в кастрюле и обиженно говорила:

— Раз ты смеешься, я больше тебе рассказывать не буду.

А Гарьке показалось, что Макаев ценой жизни отца приобрел легкую судьбу. Другой бы отказался от всякой помощи человека, по вине которого погиб отец, а этот…

— Ты ничего не понимаешь, — возмущалась Надька. — Хватит мне, не надо больше этой кислятины. Слезай!

Но Гарька назло ей обрывал яблоки.

Всю осень и зиму они ссорились, иногда не встречались неделями. Это были невыносимо тяжелые дни. Гарька с невероятным трудом дотянул до зимних каникул и сразу же уехал в дом отдыха. Мать сказала, что иначе сын завалит дипломный проект. Да и, собственно, она не хочет видеть, как он нервничает и становится настоящим психом.

Гарьке и вправду стало в доме отдыха лучше. Он ходил на лыжах по сосновому бору, пил пузырчатую воду из источника номер один, который, по преданиям, бытующим здесь, давал силу и возвращал красоту. Молодежи в доме отдыха было много, и к Гарьке вернулось обычное состояние легкой веселости. Он играл на гитаре и пел, участвовал в викторинах, в общем, окунулся в беззаботную жизнь.

Позвонив домой, он заговорил с матерью бодрым и повеселевшим голосом. Слышимость была прекрасная. Стояла ночь, падал снег за окном, и голос матери был совсем рядом. Не мешая разговору, что-то позванивало в трубке, будто чивикали птицы. Этакое веселое, музыкальное сопровождение.