Вот тогда и началась у Маркелова двойная жизнь. Дома он был сумрачным и раздражительным, а на работе веселел, забывал семейные неурядицы.

Было ему, наверное, года тридцать четыре, когда встретил он Лизу. Совсем юной показалась ему эта застенчивая смугляночка с черными пугливыми глазами, мгновенно пламенеющим лицом. Лиза работала на сепараторном пункте.

Как-то душным, парным днем возвращался Маркелов с лугов, где ставили мужики прямежки. Работа шла ладно. Хотел он проехать из Ложкарей в Светозерену, посмотреть, как там стогуют сено, но заклубились серые облака, синий хребет леса взвалил на себя фиолетовую грозовую тучу, которая, дымясь, сползла к Ложкарям. По туче заветвились молнии. Взволнованно зашелестели листья и трава. Потом вдруг испуганно притихли. По мягкой, пыльной дороге пробежал пробный дождь, оставляя круглые, как копейки, метины. Маркелов пришпорил коня. За ним взметнулся вихревой столб, погнался ливень, рассыпав белые бусины града. Избитый градинами, мокрый, хохочущий, Маркелов вскочил в сепараторную и смущенно притих под радостным, ласковым взглядом слегка раскосых Лизиных глаз.

— Ну, как живешь, невеста? — спросил Маркелов, встряхивая мокрую кепку. Лиза вся вспыхнула и потупилась. В легком ситцевом платьице, под которым кулачками топорщились девичьи груди, стояла она, не решаясь взглянуть на Маркелова, красная до слез.

— Ну иди сюда. Смотри, как дождище полосанит, — позвал он. Лиза, словно против воли, медленно подошла к нему. Стоя рядом в дверях, они смотрели, как под неистовым дождем заплывают на размокшей тропе следы, как возникают в луже маленькие короны от дождевых капель. Маркелову ударил в голову хмель от близости этой милой, застенчивой девахи. Он обнял ее, притянул к себе и поцеловал. Она не отстранилась, стояла, потупив взгляд, и опять смуглое лицо ее заполыхало румянцем.

«Чего я делаю-то?» — приструнил было себя Маркелов, а встретил ее подернутые агатовой поволокой глаза и понял, что пропал. У нее вздрогнул подбородок, мелко затряслись плечи. Она ткнулась в его мокрый от дождя пиджак.

— Извини, извини, — сказал он, гладя ее по плечу. — Не реви, я ведь так.

— Я люблю, я давно люблю, — шептала она.

— Кого любишь? — опешил Маркелов.

— Известно кого — тебя.

Маркелова обдало жаром.

— Милая ты моя, цыганочка, — проговорил он и прижал ее к себе, послушную и нежную. — За что ты меня, шадровитого-то, полюбила?

— Умный, а не понимаешь, — улыбнулась она сквозь слезы.

С той поры он зачастил на сепараторную.

При виде тихой, ласковой, жалостливой Лизы у Маркелова каждый раз сжималось сердце. Вроде никогда не затрагивала его так доброта, как сейчас.

Лежа с Лизой в сене где-нибудь на опушке леса, думал Маркелов о том, что все бы отдал, лишь бы остаться с ней. Пусть бы вообще не возвращалась с юга Лидия. Но жена возвратилась, узнала о встречах мужа со смугляночкой Лизой, обругала и настыдила ее. Уехала Лиза от позора. Шли слухи, что живет она в соседней области, что вышла замуж и что не больно ладится у нее жизнь с выпивохой-мужем.

Прошло с той поры много лет. Видел Григорий Федорович Лизу только дважды. Наведывалась она в Ложкари, но была там с мужем и только вспыхнула кумачом, увидев его, Маркелова.

Приехал как-то Маркелов на Крутенский маслозавод ругаться из-за того, что занижают приемщики жирность молока. Хозяйски расхаживал по сияющему белым кафелем цеху, ждал технолога. А технолог не шел. Маркелов заглянул в кабинет и обмер. Сидела в кабинетике Лиза. Видно, боялась выйти. Он потер ручищей шею. Изменилась Лиза, уже не было девичьей легкости в фигуре, но по-прежнему полыхало смуглое лицо.

— Как ты здесь-то очутилась? — проговорил он растерянно, забыв, зачем пришел.

— Вернулась вот, — ответила она, и опять его опахнули добротой необыкновенно ласковые ее глаза с еле заметной раскосинкой.

Он вошел к ней в узенький кабинетик, загромоздив собою чуть ли не половину его. Лиза в белом халате, белой шапочке, какая-то сияющая — сияние в глазах и в смущенной улыбке — сидела напротив. Охмелевший, он схватил маленькую Лизину ладошку, забормотал, как он виноват.

Первой опомнилась она, покачала головой.

— Чего уж убиваться-то! Все быльем поросло. У тебя сын большой, а у меня сын скоро в школу пойдет. Гришей зовут.

«Своему сыну мое имя дала», — с болью подумал он, не отпуская ее ладони.

— Пол кружится, — сказала она, отнимая руку, и торопливо заправила свои черные волосы под накрахмаленную коленкоровую шапочку. — Не надо. Кто-то идет. Давай лучше про жирность молока поговорим. Правильно вам ее снизили.

Маркелову о жирности молока говорить не хотелось.

— Эх, дурак я, дурак. Мне бы тогда все бросить, а вот поостерегся, — качая головой, проговорил он и опять попытался взять Лизину руку…

После того стали в районе замечать, что подозрительно часто заезжает Маркелов на маслозавод, причем разговор больше ведет не с директором, а с технологом Елизаветой Павловной Кислицыной. Донимал его расспросами любопытный Огородов.

— Что ты, что ты, ни боже мой. Навыдумывают же. Я ведь езжу за закваской. Хорошая у них закваска. Врачи мне рекомендуют, — отмахиваясь своими лапищами от настырного «банкира», отговаривался Маркелов.